Старик задёргался, потряс седой бородой в отрицании. Хиленько улыбнулся.

– Что же она, ваше величество, вещь какая? Разве ж можно живого человека так забрать?

– Так я ж на службу! И княгине отступные заплачу, да и лекарка в накладе не останется. Королевская служба почётная, да барыши хорошие.

– А вы сами у неё и спросите, я скажу ей, чтобы зашла.

– Кого?

– Так целительницу, – Верех не понял. Как и я.

– А что её спрашивать? Решать же мужчины должны. Да и вдовица она, под княгиней, княгиня пусть с нами отпустит.

 Верех судорожно собрал руки в замок, развёл, снова сцепил.

– Вы не поймите меня неправильно, ваше величество, но наши порядки и законы несколько отличаются от ондолийских. У вас же как: женщина сама юридически силы никакой не имеет. Даже если круглая сирота, за неё сюзерен ответ держит. У нас иначе: что мужчина, что женщина равны. Мы не можем никого неволить.

 Не выдержал старик, отвёл глаза. Терпеть не могу, когда переглядеть меня пытаются. Мне хорошо известны их порядки, но думал, что старик трусоват, чтобы мне так носом ткнуть. А он нет – весь дрожит, но отстаивает мою Полёвку.

– Стало быть… так и поступим. Пусть зайдёт. А жених её против не будет?

 Советник поёрзал на сиденье, но вновь поднял белесые глаза.

– А у них надобно и спросить, ваше величество. Я им не хозяин.

 Как в Верехе соединяется такая жадность с такой же по размеру набожностью… диву даюсь.

 Ондолиец за ужином прижал советника к стенке своими расспросами. Только советник не был бы советником, кабы так легко прижимался. Не поняв даже о чём и о ком его спрашивали, ответил как водится: без сучка и задоринки. Не зря кормится с моего стола, ой не зря.

 Пришлось поведать о том, что любопытство пересилило и я, нарядившись прислужницей всё же сходила поглядеть на короля, да и подлечила. Чем и вызвала к себе нежеланный интерес.

 И не зря я ему правду замалчиваю.

– Епитимия у меня, княгинюшка. Епископ исповедовал, наложил две недели поста за ложь мою перед королём. Король, пусть и чужой, он создателем людям дан. Нельзя его обманывать. Грех большой.

– Ты рассказал об этом епископу? – сама не увидала, как начала подёргивать собственную косу в волнении.

– Так исповедь, княгинюшка. На духу будто. Всё поведал.

 Старый дурак. Но и лучше его никого нет. Не удивлюсь, если окажется, что тот представитель создателя, который епископ, ведает обо мне много больше положенного.

– Иди Верех. Иди. Иди постись, да молись. Чтобы создатель отпустил твои грехи. Да не переборщи! А то помрёшь от голоду, в эпитафии так и напишу: сдох от усердия в голодании. Гостю скажи, что завтра пусть приходит. Часа в три пополудни.

 Некуда тянуть. Надобно уже порешать все вопросы с гостем, да в дорогу отправлять. А то удумал: торги затеял, да приблуд своих сегодня в корчму отпустил. Будто осваиваются.

 Дальше зашёл Алирик.

 Голова поднята, взгляд открытый. Голубые глаза смотрят так, будто и нет за ними никакой вины.

– Зачем сказал ондолийцам, что лекарка, что они ищут, твоя невеста?

– Им наши законы чуждые. У их женщин своей воли нет. Встретили бы вас где-то без охраны, да и забрали бы с собой – сесть не предложила, а ему, будто и не надобно. Стоит себе спокойно, ответ держит.

– Защитить, значит, решил? – кивнул. – А как понял, что меня ищут?

 Усмехнулся.

– А кого ещё? Молодая, рыжая. Кто из замковых мог короля заинтересовать?

– Я случайно. Помогла ему боль снять. Не признал княгиню, сам себе нарешал, что я целительница.

 Алирик вновь кивнул. И кажется мне, что кивнул бы он на что угодно, что услышал сейчас.

 Вопрос тут другой поглавнее: зачем я перед дружинником отбрехиваюсь? Он ведь не указ мне.