– Бабушка, а как оно, на том свете? – прошептал Звездочет, прислушиваясь к гулу и содроганиям земли.

– По-разному, сынок, кому как Господь присудит, так и есть.

– А вы и Бога видели?

– Поздно о Боге вы вспомнили, но хорошо хоть теперь церкви то открыли. Не видела я сынок, куда мне грешной. Вот, выпей – она протянула темную склянку, которую, видимо и искала на полке.

Сталкер послушно взял бутыль, и хотел было прикоснуться к старческой руке, но пальцы поймали воздух.

– Да ты пей, пей и ему дай – она кивнула на распростертого на столе человека.

Звездочет процедил сквозь зубы горькую жидкость, что вспыхнув огнем, зазвенела, принеся непонятную легкость. Мир завертелся перед глазами, послышалось непонятное шуршание, будто от помех в эфире. Между тем Прасковья Павловна прошла мимо разинувшего рот Бирюка, погрозила ему пальцем и положила призрачную руку на лоб раненому.

– Нет ему покоя ни на небе, ни на земле – неприкаянный он. Ни к мертвым не берут, ни к живым не пускают.

Почва перестала сотрясаться, медленно зарделся тусклый аварийный свет, и старушка начала таять.

– Чистая душа он, генерал, как белый лист чистая, что напишете на нем, то и будет. Лишь он один знает…

Но что сказала Прасковья Павловна, они не расслышали, цепь аномальной защиты вспыхнула, и та исчезла.

– Тьфу ты, наваждение – сплюнул приемщик – и почудится такое.

Отставной молча указал на темную бутыль, и Бирюк прикрыл рот.

– В общем, сделаем вид, что ничего не было. Незачем чужим людям знать, что здесь творилось, особенно когда небо с землей перемешалось. Психика она ведь тоже не железная и имеет свои пределы, хватит нам и зомбей с выворотниками.

– Ну а с этим, неприкаянным что? Аппарат фиксирует кому. Аккурат между небом и землей.

– Зубы ему разожми.

Бирюк, кряхтя, разжал лежащему зубы, и Звездочет выцедил ему в рот остатки остро пахнущей травами жидкости.

– И что теперь?

– Ты, Бирюк, главное помалкивай. Для тебя я Звездочет и не более, думаю тебе ясно.

– А что тут не ясного? Видать наверху лучше знают, что да как. И сдается мне, не придет больше Прасковья Павловна, мир ее душе. А я ведь даже привязаться успел к ней. Вредная, как и моя покойная супруга, из того самого Севастополя – он горестно склонил голову – Ты ведь первый кому она кроме меня показалась, так что даже если и захочу рассказать все равно не поверят. Еще и на смех поднимут, скажут, совсем сбрендил на старости лет.

Наверху глухо щелкнули засовы, выходя из пазов, уведомляя, что прямая угроза миновала и можно выходить наружу. Незаметно включилось потрепанное, видавшее виды радио, где комментатор передавал последние известия ИТАР ТАСС.

– Бирюк, старый хрыч – донеслось из рации – ты как там, жив?

– Жив я, что мне станет, сами то как?

– Потрепало нас, будь здоров, но авиация молодцы! Такую карусель тут устроили – половину состава от энуреза придется лечить не меньше чем месяц. Кстати, Звездочет там дошел?

– Дошел, и не один, а с раненым, но, правда…

– Что, правда? Бирюк, не молчи, тут Вербин такого успел насочинять, что впору к вам пару БТРов присылать.

– Все нормально, Периметр – смахнул испарину приемщик, уставившись изумленными глазами на вышедшего из комы неприкаянного снимающего с руки диагност – живой он.

Неприкаянный встал со стола, ощупал медальон и выключил маячок, Звездочет предусмотрительно успел подставить стул, и тот обессилено опустился.

– Ну как ты?

– Бывало и лучше. Но кроме этого – он указал себе на грудь и покивал головой – я ничего не помню. Даже имени. Единственное, что осталось в голове, это Севастополь, там есть уцелевшие…

Бирюк пошел багровыми пятнами: