– Мне хочется, – уверенней рубил оратор, – как там говорится, сказать по существу. Тут публика сельского направления. Поймёт. Вот двое у меня привезли на ферму комбикорм и другие вещи. Один пьяный. Ну не стоит! Другой тоже пьяный. Но стоит. Только качается. Тому, что качается, говорю я:

«Сарыч, когда перевоспитываться будем?»

Он строго меня послушал и легкомысленно упал. Далеко людям до совершенства. Зло берёт. Исколотил бы – драться неудобно… Я стараюсь по-современному подойти. Я мог бы их выгнать. А я подобрал их со снега. Развёз по домам. Сам перенёс корм с саней в кладовку. В общем, стараюсь воспитывать свои кадры. А они пьют и пьют. Как с ними быть, граждане писатели? Вот о чём напишите!

Пухлявенькая телятница Надя Борзикова была категорична:

– Я про ребят. Плохого они поведения у нас. В один придых матерятся всеми ругательствами от Петра Первого до полёта Терешковой в космос. Водкой от них тянет – на Луне слышно! Есть нахалы – женятся по три-четыре раза и портят жизнь стольким и больше девушкам. При помощи юмора таких надо что? Лин-че-вать!

Женская половина зала вызывающе поддержала:

– Пр-равильна!

Агитатор Зоя Филькина философствовала:

– Не надо слушать музыку. Надо знать биографию композитора. Послушайте Бетховена. Музыка тяжёлая. Давит. Такой у него была жизнь. А музыка Россини лёгкая, радостная. Как его жизнь. Моя просьба: печатайте биографии композиторов для сельских любителей музыки…

Советчики сидели в первых двух рядах и друг за другом поочередно стреляли в приезжих наставлениями.

У гостей туманились взоры. Они вежливо выслушивали каждого говоруна. Даже хлопали.

Столичное воспитание сказывалось.

Удивительно, что труднее всего вызвать эхо в наиболее пустых головах.

Станислав Ежи Лец

Редактор Виктор Кожемяко, который брал меня в «Рязанский комсомолец», уехал на Дальний Восток корреспондентом «Правды».

И главным у нас стал бывший ответственный секретарь Константин Васильев по прозвищу Костюня Рябой.

Этот бритый шилом[34] Костюнька никогда не обмирал от любви ко мне.

А тут, впрыгнувши в генеральное креслишко, вовсю чёрно возлюбил меня.

Что я ни напиши, Рябой всё тут же брезгливо метал в корзину.

А если что и пропустит, так так искромсает, что тошен становится белый свет.

И вот однажды, прибежав из обкома ВЛКСМ,[35] даёт он мне горячее очередное задание.

Я исправно делаю своё дело.

Еду в командировку.

Пишу очерк «Стоит общественный огород городить!»

Сдаю.

Рябой тоже делает своё дело.

Читает. По диагонали.

Бракует с жестоким наслаждением, комкая рукопись.

Торжественно-брезгливо швыряет в корзинку. Стояла у него под столом.

– Постеснялся бы показывать главному редактору свой чержоп![36] – выпевает, морщась. – Ну да лажа же в полный рост! Неужели не усекаешь?

Я молча достал свой бедный «Огородик…» из корзинки, на коленке расправляю сжамканные страницы:

– Не кажется ли вам, что вы решили сделать меня спецкором вашей персональной корзинки?

– Тебе со стороны видней… Да такому тоскливому скрижапелю[37] место только в корзинке!

– А ведь материалец стоящий…

– Хватит тут ботву гнать.[38] Пока ещё ни один мазила писака не наезжал на свою бодягу.

– Тогда пускай выскажутся люди со стороны…

Я бегу к себе в кабинет и звоню в отдел сельской молодёжи «Комсомольской правды».

Объяснил, что за кашу сватаю.

– Присылайте!

– Сегодня же вечером отправлю.

– Не вечером, а сейчас диктуйте! – и называют мне телефон стенографического бюро газеты.

Через три дня, сегодня, 13 сентября 1963 года, мой «Огородишко…» державно раскинулся на трети первой полосы «Комсомолки». На самом видном месте!