«Голос» прервал легкий джаз – по-ихнему «поп-музыку», – и Василий Иваныч навострил уши. Вот, оказывается, что в мире происходит. Ихние студенты голыми по улицам бегают! Это надо же придумать: в город на парашютах прыгнули, чтоб, значит, их по телевизору показали. В город на парашютах – и все нагишом. И половина – девки! Жуткое дело, как империалисты загнивают! Да, там у них другой климат. У нас такого не дождешься.

Василий Иваныч почувствовал шевеление собственной плоти. Живут же люди! Тут сидишь три месяца без бабы, а там голые студенточки с неба падают. Эх, хоть бы раз глянуть на такое загнивание! Вот если бы Василия Иваныча командировали в тот город, он бы не растерялся, устроил бы паре девочек мягкую посадку…

«Голос» опять забарабанил джаз-музыку (по-ихнему «легкий поп»), а Василий Иваныч сидел, пригорюнившись, и нервно мял сигарету. Вообще-то старший лейтенант Подберезовик не курил, здоровье экономил, но уж по такому случаю… Да, Вася-друг, признайся честно, тебе крупно не повезло: запоздал ты малость родиться. Ведь рассказывают люди, что еще двадцать пять лет назад для человека из Госбезопасности жизнь другим колером блистала, и такая панорама открывалась! В году сорок девятом перед погонами Василия Иваныча генералы вытягивались, а уж штатских крыс оторопь брала. Ныне – что погоны… Одно слово – старлей. А в сорок девятом именно они, старлеи, знали, кого казнить, кого миловать, и Госбезопасность правила страной, а над Госбезопасностью – один Бог, Усатый Хозяин.

Только давно это было. Усатый Хозяин здесь, внизу, в каземате за ширмой лежит. Раз в неделю пылесосит его Василий Иваныч, водит щеткой по маршальскому мундиру, по орденским колодкам – собирает пыль. Под воздушной струей шевелятся седые усы Хозяина – маленького безвредного старикана, – и не поймешь, чем он так напугал народ, что перед ним в три погибели сгибались.

В три погибели сгибались, памятник ему в каждом городе стоял, да дело прошлое… Теперь лежать ему в каземате в полной безвестности, и так пока не сгниет. А вместе с ним и Василий Иваныч здесь, в дежурке, сгниет заживо. И никакой тебе перспективы, лишь бы до пенсии дотянуть. Одним словом, старлей.

Неделю назад провожали в Москву капитана Сурикова. Суриков на три года моложе Василия Ивановича, в одном отделе начинали. Но Сурикова Москва запросила, а там – дело известное – малость поднатаскают и пошлют в «заграницу», каким-нибудь вторым секретарем посольства, чтоб, значит, капитан мог наблюдать с близкого расстояния, как империализм загнивает, как голые бабы с неба валятся. Правда, Суриков – ничего не скажешь – умен, институт закончил, Евтушенку наизусть шпарит, два языка от корки до корки вызубрил – на ихней фене ботает. После проводов Василий Иваныч на бровях домой дополз. С горя набрался, ибо услышал, как сука Суриков про него, про Василия Иваныча, майору Боровику выразился: «Наш бедный Вася так и умрет старлеем. У него интеллект на уровне мхов и лишайников». Ишь, слова какие выкопал! А товарищ майор, вместо того чтобы поставить капитана на место, лишь поддакнул (а куда Боровику деваться, ведь Суриков в Москву идет, на повышение!): «Жаль Васю. В его возрасте, и всего лишь старший лейтенант – таких надо списывать из армии».

«Голос» залопотал: «Ближний Восток, Киссинджер, режим благоприятной торговли, евреи…» Плюнул Василий Иваныч и выключил радио: надоело, все одно и то же.

В тишине чуть слышно позвякивало оконное стекло, и почувствовал Василий Иваныч, как холодом потянуло. «Это ж я, когда наверх торопился, нижнюю дверь забыл запереть», – сообразил старший лейтенант и вдруг замер.