В середине апреля 1881 года Ренуар вернулся в Париж, к их общей с Алиной радости. Они очень соскучились друг по другу и рады были оказаться рядом. После возвращения из Алжира и до обычного отъезда на лето к Берарам в Дьепп Ренуар собирался посетить Лондон, но, поскольку уже была середина апреля, он отказался от этой затеи, решив провести больше времени с Алиной. Он извинился в письме к Дюре, который рассчитывал повидаться с ним в Лондоне: «Погода отличная, у меня есть натурщицы. Это единственное мое оправдание… Не знаю, не обидит ли Вас мое поведение, которое напоминает причуды хорошенькой женщины… Плохо постоянно проявлять нерешительность, но такова уж моя натура, а поскольку я старею, то уже вряд ли переменюсь»[424]. Отговорка звучит не слишком убедительно, потому что до этого Ренуар согласился не только на поездку в Лондон, но и на изучение английского языка. Впрочем, из Алжира он уже написал Дюре, что «вынужден бросить занятия английским» и вернуться к ним «не раньше следующей зимы»[425].

Это один из тех случаев, когда Ренуар прикрывался нерешительностью, тогда как на самом деле просто передумал. Он довольно часто пытался смягчить обиду, выдавая смену настроения за нерешительность. Именно эта его непредсказуемость и вызвала вопрос Писсарро: «Кто в состоянии постичь этого самого непоследовательного из всех людей?»[426] В 1881 году Ренуар признался Алине: «Я нерешителен, и всегда таким буду»[427]. Год спустя он предложил ей съездить с ним в Бретань, однако добавил: «Ты же знаешь, что я могу передумывать по двадцать раз. Вместо Бретани мы можем оказаться в Фонтенбло»[428]. После возвращения из Алжира Ренуар провел следующие полгода, зарисовывая повседневную жизнь в Шату, Буживале и Круасси. Часто с ним рядом была Алина; он написал ее портрет, подписанный: «Ренуар. 81»[429].

Но хотя это и была прекрасная весна в обществе Алины, Ренуар всегда подчеркивал, что творчество для него важнее прочего. Настало лето, он оставил Алину в их парижской квартире и отправился под Дьепп к Берарам. Здесь он продолжал писать портреты для Бераров и их соседей. Эти портреты были важны для карьеры, однако подчас Ренуара охватывало раздражение. В июле 1881 года он пишет Алине: «Портреты даются мне с трудом»[430]. Через месяц он сообщает: «Погода все еще пасмурная. Мне очень скучно. Модели ужасные. Не знаю, с какого ракурса их писать»[431]. Впрочем, это раздражение никак не сказалось на прелестных портретах соседей Берара по Дьеппу и их детей[432].

Летом 1881 года мадам Бланш с сыном Жак-Эмилем отдыхала в Дьеппе, а муж ее работал в Париже. Жак-Эмиль спросил у матери, не пригласит ли она Ренуара погостить у них, чтобы художник дал ему несколько уроков. Мадам Бланш сперва согласилась, однако в первый же день после приезда Ренуара передумала – дело явно было в ее предубеждении против человека из низов, да еще и с нервическим темпераментом. Впоследствии она объясняла мужу: «Я сказала ему [Ренуару], что мы не готовы [принять его здесь] надолго, и это правда; помимо этого, хотя он неплохо зарабатывает, но тратит деньги весьма безрассудно; он может оказать на Жака дурное влияние; а еще он такой ненормальный – и в работе, и в разговоре, никакого образования, это ладно, но все разумное он отвергает; мне кажется, что [отказав Ренуару] я сослужила Жаку очень добрую службу, ведь у него в мастерской все так чисто и аккуратно; ему [Ренуару] нужны целые банки краски; холсты он готовит сам; не боится ни дождя, ни грязи; хочет написать большую картину с изображением голых детей, которые купаются при свете солнца; для этого ему нужно, чтобы было не очень жарко, но солнечно; для детей важно, чтобы не было холодно и ветрено, тогда они смогут два-три часа позировать голыми в воде. [Такая дурацкая идея] куда только не заведет! Если бы [его поведение] не было все время столь неподобающим и если бы речь шла только о пяти-шести днях, я бы не так решительно возражала [против его визита], однако его нервный тик за столом и его разговоры за ужином произвели неприятное впечатление на няню и на меня. Не забывай, что мужской прислуги у нас нет, а Дина, притом что в доме все готово, будет недовольна, если ей придется обслуживать мужчин, стирать грязные и мокрые брюки, чистить башмаки, заляпанные грязью; а он не тот человек, которого остановит грязь в окрестностях. В общем, не вижу никакой причины заносить грязь в наши опрятные комнаты со свежими коврами и обивкой. Как тебе известно, у месье Берара есть и мужская прислуга, и комнаты, которые не испортишь, и, разумеется, служанки, которые не впадают в истерику, когда просишь их сделать какую-то мелочь сверх привычных обязанностей»