Туман рассеялся и проявилась аудитория. Длинный стол напротив покрыт красным сукном. За ним тени людей, молчаливо, без интереса разглядывающих Орлет. Усталость и сырость. Усталость от людей, сырость от стен. Пол деревянный, покрыт краской, кое-где облупившейся, бесстыдно демонстрирующей несколько слоев прожитых лет в цветных срезах. Видимо, старый скрипучий пол пытались оживить краской вместо того, чтобы оставить суть, – природную красоту древесины. «Вот так и в жизни, – подумала Орлет, – частенько за надменным фасадом, нелепым и непробиваемым, скрывается естественная, прекрасная история».

– Иванцова? – нетерпеливо и уже с нотами властного раздражения от того, что ему не отвечают сразу, поднажал председатель. – Я еще раз спрашиваю, это ваша родная фамилия?

«Ну вот и приехали. Идиотка. Знала же, куда иду. Красивой жизни захотелось? Интеллигентной? Моря и страны, горы и океаны? Себя спалила и родных подставила… Блин, ну надо же!»

Орлет вздохнула и, понимая, что врать бесполезно, промямлила:

– Бабушкина.

– Так-так, прекрасно, – продолжал председатель. Хотя, всем было понятно, что ничего прекрасного в этом он не видит.

«Ну как я могла забыть, что тут не только „культура“, но и „безопасность“, – укоряла себя Орлет. – Они же всё про меня знают до седьмого колена. Кстати, Тантал древнегреческий, мифический был проклят до этого седьмого колена за ложь, воровство и детоубийство», – совсем некстати вспомнилось Орлет.

– И ваша настоящая фамилия?.. – как-то уж очень торжественно протянул вопрос председатель, оставив в конце предложения воздух, для того чтобы она вставила туда свое слово. Слово такое важное и такое опасное одновременно. Слово, которым она втайне гордилась и при этом нестерпимо стеснялась. Врать бесполезно – Орлет это хорошо понимала. Ладошки стали влажными во рту появилась сухость.

«Господи, Господи, если ты есть, пожалуйста, пожалуйста, помоги мне. Я ведь не безнадежна. Помоги мне, очень прошу. Я знаю, что должна быть здесь. С этими странными людьми. Наверное, и я немного странная, но мне кажется, что это место для меня».

Сквозь давно не мытые окна аудитории внезапно хлынуло солнце. Осветило Орлет, как прожектор на сцене. Высветило трещины на стене за приемной комиссией. И, поиграв лучами, оставило один для демонстрации танцующих пылинок.

Орлет сильно, до боли вжала ногти в мягкость ладошек и тут, неожиданно даже для самой себя, засмеялась. Она смеялась звонко, заразительно, лавиной выплескивая все напряжение, скопившиеся за три конкурсных дня. Члены комиссии начали переглядываться и сдержанно улыбаться. Смех цепной реакцией уходил все глубже и глубже, открывая людей, показывая их настоящими. Напряжение дрогнуло и исчезло. А уважаемые члены жюри вдруг перестали быть такими серьезными, устрашающими дяденьками и тетеньками, недосягаемыми богами-олимпийцами, вершителями судеб – они были просты и человечны. Являясь катализатором очередного волнового, древнего, концентрированного, Орлет успевала ловить скачущие внутри нее мысли. Боже мой, как понятны и доступны стали ей все эти люди! Она другими глазами взглянула на них, старательно выполняющих эту нелегкую миссию, и ощущение внезапной жалости и любви прострелило ее сердце.

– Орлет Дитрих, – отсмеявшись, произнесла она. – Орлет Дитрих! Дитрих – это значит «всемогущий правитель», но мне больше нравится вторая версия, по ней моя фамилия произошла от греческого имени Теодор, что в переводе – «Божий дар».

– Так значит, у вас греческая фамилия? – спросила рыжеволосая дама, выразительно нажимая на слово «греческая» и вместе с тем вытирая слезы радостного, внезапного освобождения. Орлет хорошо знала на собственном опыте: ее немецкая фамилия в этой стране вызывала самые негативные эмоции, поэтому решила ответить уклончиво, чтобы не врать.