Хорошая женщина, учительница младших классов. Всю ночь насиловали. Прям на квартире, где работали. Потом выбросили в коридор и легли спать. Через минут сорок за ними пришли. Один был такой пьяный, что его добудиться не смогли и прям спящего привезли в отдел. А конченый не спал. Спрятался в шкаф и его реально забыли на квартире. Ушел бы запросто. Охраняемой границы тогда между странами не было. Ищи его потом и запрашивай выдачу через генеральную прокуратуру.

Но дежурный опер вспомнил, что женщина говорила о пятерых. Вернулся в квартиру. И в шкафу нашел этого вожака «случайно возникшей преступной группы». Он сразу начал давать признательные показания. Всех сдал. Умолял дать возможность немедленно искупить вину. Дать возможность извиниться перед женщиной. На очной ставке упал перед ней на колени. В общем, следующие два часа провел по системе Станиславского. А потом начал писать на всех жалобы. На меня писал три раза. Отказался от показаний. Даже зачем-то угрожал собственному адвокату. Конченый.

А четверо украинских строителей могли прожить честную жизнь, если бы не встретили его где-то недалеко от Жмеринки или Винницы в поезде «Кишинев-Москва». Семьи остались без кормильцев. А один вообще отошел. А тело его семья даже не смогла забрать из-за отсутствия средств.

Я не испытывал к ним жалости. И к женщине не испытывал жалости. Нельзя жалеть того, кого уважаешь.

Она была очень сильная. В милиции сдали ее телефон и адрес родственникам. Они звонили. Караулили в подъезде. Предлагали деньги. Уговаривали. Угрожали. Караулили у школы детей и показывали им фотографии своих детей, «которые остались без отцов и теперь будут голодать из-за вашей матери».

Нас еще на семинаре по уголовному праву предупреждал преподаватель: самое слабое звено в делах об изнасиловании – жертва. Боль забывается, стыд притупляется. Берут от родственников деньги, боятся, в результате меняют показания, не приходят на суд. Все это, на самом деле, бесполезно.

Изнасилование – дело так называемого «частно-публичного обвинения». Возбудить по заявлению можно, а прекратить – нет. Но так было всегда. Эта женщина оказалась просто кремень. И муж был всегда рядом с ней. И даже на допросах сидел рядом и держал ее за руку. При всех деталях сидел и держал ее за руку.

С тоской я вспоминал о бумаге, вставленной в машинку вчера перед уходом, потому что хотел закончить писать обвинительное заключение сегодня. А теперь придется им заниматься неизвестно когда. А там еще по одному делу сроки подходят.

И все это усугубляется тем, что на следующей неделе я дежурный следователь по району. Это значит, что все изнасилования и убийства в районе с нуля часов понедельника до нуля часов следующего понедельника будут моими. А я уже в пятницу устал. А мой товарищ Дима Голов, который дежурит на этой неделе, всегда приезжает вовремя. И наверняка был на работе в девять утра. Но меня уже увез холодный милицейский «козел» на холодное кладбище тусоваться с милицейскими генералами. Были же знаки. Стоял во дворе «козел», и всякие воробьи не так пели. Ума если нет, то уже и не будет. Только я положил трубку, как меня нашел Сева.

– Тебя Голов ищет. Он на моем телефоне. Говорит, работу у него отбираешь. Хлеб, так сказать.

– Всего только хлеб? – я хотел пошутить, очень остроумно и с выражением, но не смог придумать, как продолжить. И завис. Зато придумал Сева:

– А я ему так и сказал. Тебя хлебом не корми – дай поработать.

– Сплюнь срочно!

Сева быстренько, мелко несколько раз сплюнул через левое плечо.

– Сплюнул. А зачем?

– Просто давно не видел, как ты плюешься.