Избы крестьян располагались ниже по течению реки, так как Луговские никогда не разрешали своим крестьянам строительство выше их имения. Мало ли что они могут сбросить в реку. Дома стояли густо, по шесть-восемь в связке. Разделялись огороды изгородями, чаще плетеными из прутьев. А через несколько домов находились пологие проходы и спуски. С годами их народ и скотина протоптали и наездили, по ним можно было и к реке, и в лес, и на луг попасть.

На другом берегу простирались луга, которые и после отмены крепостного права принадлежали Луговским и частично сдавались в аренду крестьянам. Весной река разливалась, и луга затопляло. Мост уходил под воду. Но весенние разливы усадьбе и избам были неопасны. Берег был высоким. Когда вода уходила, на лугах, во впадинах оставалось много небольших озерец. Через какое-то время в них расцветали белые лилии и желтые кувшинки.

Несмотря на то, что деревня располагалась в красивом месте, избы были низкие, в основном вросшие в землю. Почерневшие бревна с поднятыми ветрами соломенными крышами, прогнившими крылечками, маленькими окошками с пузырчатыми стеклами создавали мрачный вид.

Окна изб смотрели на юг и на восток. Северная и западная стороны, за малым исключением, были глухие, без окон; на северной стороне печь располагалась, а к западной примыкали сени. Чтобы выйти из избы, нужно пройти сени и только затем на улицу. А в сенях всего навалено: и сбруя, и инструменты. На стенах гвоздей было натыкано, штырей, полочек, на которых все это висело, лежало, а летом еще и зимняя одежда на крюках висела, ждала своего студеного часа. Часть сеней под кладовку отведено, а в ней бочки, бочонки, мешки, короба с продуктами.

В отличие от других помещиков, Луговские не лютовали. Если кто-то из крестьян из-за неурожая или болезни не мог вовремя заплатить ренту, то ему предоставлялась отсрочка на какое-то время, или он отрабатывал, а попросту батрачил на полях и ферме Луговских.

Крестьяне больше боялись не самого хозяина Петра Петровича Луговского (который в имение приезжал только летом, а в другое время года жил в городе), а его управляющего, Силантия Хмурнова. С ним не забалуешь.

Дружно жили Василий и Анисья Никитины. Оба работящие, вставали рано, еще затемно. И начиналась череда нескончаемых дел. Василий на барском дворе за лошадьми ухаживал. И жена ему под стать, вся в хлопотах, а жили впроголодь, хлеб да картофель – вот и вся еда. А нервы как натянутые канаты, потому что шла вечная борьба за урожай, и мучил вечный страх голода. Василий никогда на жену голоса не повышал, как это делали деревенские мужики по пьяни или дури. Изба хоть и не лучше, чем у других, такая же неказистая, а как могли, обихаживали ее. Василий, если выпадала свободная минутка, постоянно что-нибудь мастерил. Стол, лавки, полати – все было сделано его руками. Он даже деревянный пол сам сделал: от земляного уж больно холодом веяло, особенно зимой. У зажиточных мужиков и дома были покрепче, и землицы было побольше, да и достаток другой.

Возле избы Никитиных проходил глубокий овраг, по дну которого жители протоптали тропинку: хозяева по ней коров гнали на пастбище, дети к реке сбегали, а зимой на санях катались. А когда случались ливневые дожди, то потоки воды стремительно неслись в Белую.

Соседями Никитиных были семьи Левченковых и Монаховых. Глава семьи Левченков Лукьян Емельянович после смерти жены жил со старшим сыном Мироном и невесткой Пелагеей да их детьми. По другую сторону жили Монаховы Игнат Никанорович и Прасковья Пантелеймоновна с тремя сыновьями – Матвеем, Назаром, Фролом да дочерью Степанидой. Семья Никитиных с ними всеми поддерживала добрососедские отношения. На добро отвечали добром. А как Пелагея Левченкова стала крестной матерью Василисы, а Анисья – ее дочери Полины, еще больше сдружились. Сама Пелагея была добродушной, до шуток и песен большая охотница. Василиса и Полина росли вместе. Соседи Мирон и Игнат даже внешне были похожи: оба черноглазые, черноволосые, и лица смуглые. Игнат, несмотря на свою «монастырскую» фамилию, любил над собой подшутить, и это воспринималось людьми как признак нравственной силы.