– Приезжал какой-то ученый в советское время. Правда, не биолог, а то ли историк, то ли тот, который песни со сказками собирает.

– Говорят, деверь твой, Андрюха, к ним ночью на пристань лазил. – Прилуцкий вопросительно смотрит на отца.

Тот сделал вид, что не услышал вопроса.

– Ершонок, ты удить будешь?

Матвей как завороженный не может оторвать глаз от эхолота. Отец отмеряет три коротких шага от крайней лунки Прилуцкого, снимает ящик с плеча и долго расчищает валенком снег.

Старая пешня им досталась в наследство от Матвеева деда, царство ему небесное. Ржавая, но зато тяжелая, такой нынче в магазине не купишь: Матвей ее только двумя руками поднимает, а одной – никак. От удара железа о лед над расчищенным кругляшком взметается фонтан хрустальных брызг. Черточки на сером экране эхолота бросаются врассыпную.

– Любава, а правда, что у вас, старообрядцев, говорят: «кто чай пьет, тот отчаивается»?

– Это, может, у поповцев или единоверцев так. У нас – нет.

– И чай пьете?

– Славичи пьют, они любят. А у нас дома – квас.

– А мяса за что не едите?

– Зачем зверей губить, коли Бог рыбы сколько надо дает?

Помянув Господа, Любава перекрестилась рукой в вязаной рукавице с геометрическим орнаментом из линий и ромбов с точками. Во второй руке она несла лукошко с продуктами: сумки у староверов были не в ходу. Андрей Евстафьев предложил было ей, беременной, помощь и потянул из рук корзину, но она вцепилась в нее с такой силой, как будто тот был разбойник с большой дороги.

– А отец Власий говорит, это потому, что у вас вечный пост до Второго пришествия. Зато и вина не употребляете.

– Про пост это он, наверное, сам выдумал, – она впервые за время разговора улыбнулась, но так и не повернула к Андрею лица. – А вина не пьем, потому что грех.

Он шел вместе с Любавой от ларька Прилуцких. Вместе они миновали Парамоновский двор и развалины сельповского магазина.

– Може, и мне к вам в артель устроиться? Только пить брошу сначала, – он улыбнулся ей, по привычке не разжимая губ. Зуба спереди у него не было, и в город давно надо было ехать вставлять, да денег бы еще кто на стоматолога дал.

– Это вам надо со Святовитом Михалаповичем договариваться, он – директор в артели, – отвечала Любава серьезным тоном.

Они уже подходили к развилке, когда за спиной раздался крик:

– А-андрюх!

Попрощавшись с Любавой, он повернулся и понуро побрел назад по дороге. Сестра Машка в дворовой куртке и вязаной шапке с набившейся соломой ждала его за своим забором.

– Ты на кой за девкой замужней увязался?! Богуслав узнает – что скажет? У них строго с этим!

– Да я ж без всякого. Так, думаю, познакомиться надо получше, про обычаи выведать. Хоть и веры другой, а соседи. Вон и батюшка Власий твердит: возлюби ближнего своего, – добавил Андрей с усмешкой. – А к нам, считай, ближе и нет никого. С Волженца разве, так те через реку.

– А в Ящеры зачем ночью ходил?

– Ирка Христович рассказала?

– Да какая разница, кто!

Через забор Андрей трепал уши Мальку. Пес стоял на задних лапах, опираясь передними на поперечину ограды, вилял хвостом и пытался лизнуть ему пальцы. Нынче в этом Мальке пуда два веса, а когда-то помещался в две ладошки. Генка, зять, подобрал его прямо на реке, на льду. Бог знает, откуда щенок там взялся. Сунул в карман фуфайки и отнес домой. Выпаивали его молоком из пипетки Машка с Дашкой, а имя придумал племяш, который тогда только начал говорить. До весны Малек рос в избе, а в апреле Машка сколотила из горбыля будку и поставила рядом с Боцмановой.

– Отстань ты от них, Андрюш! Пусть полиция розыском занимается.

– Они не делают ни хрена. Второй месяц пошел, Аленка каждый день им звонит.