Извечная проблема – предполагать, что у собеседника больше ума, чем на самом деле. Рано или поздно кто-то на этом ловился, словно за красивой вывеской обнаруживалась пустота выветренных мозгов или ослиные уши.

– …Мне будет крайне непри… – напористо говорил человек, проглатывая слова, – если…

Что «если»: найдут поутру зарезанным или – сунут головой в бетономешалку?

– …если наши мнения не совпадут… – Крутил шеей в жестком воротничке.

Второй, одетый в стиле «милитари», позевывая, смотрел в окно и делал вид, что находится в комнате случайно – весь, по частям, – калека, с протезами для совести и вставной челюстью для душевного равновесия. Каждый раз он молча приходил и садился в угол, как великий созерцатель, и напомаженные кончики усов свисали над жующей губой, как щетина у моржа.

Не представленный доктор Е.Во. Сподвижник трубочиста. Может быть, насильственный материалист? А-а-а… – понял Иванов, – чиновник из Министерства Первичной пропаганды. Иногда он забывался и проглатывал жвачку, но чаще любопытства ради оставлял ее приклеенной к днищу стула, на котором сидел.

«Будет, будет… – снова думал Иванов, глядя на них обоих, – трясти всяким шибздикам своими ручками перед моим прекрасным носом…»

По коридору бегали, и каждые пять минут кто-то с хваткой папарацци совался в дверь: «Шеф! Я так не могу… гы-гы-гы… облысею…» и протягивал бумаги на подпись.

Вентилятор вяло разматывал жару бесконечно-ленивым шарфом.

– Но разве я не пра?.. – загадочно вопрошал человек, двигаясь по серой комнате, как по минному полю. – Здраво рассудив, по логике вещей?.. В концепции общих направле… в динамике мне… – и чуть незаметно, словно советуясь, адресовал вопрос к окну, так что Иванову хотелось подойти и похлопать щетиноусого по вислым, надутым щечкам, не боясь уколоться и стряхнуть траурную пыльцу с разлетающихся бабочек, – как духи Диша[1], они возвращались на не заращенную тонзуру.

По пятницам и вторникам ему всегда так отвечали, воображая, что значительны от рождения, от ассирийского начала, что ли? Со своими ужимками, чубчиком и обгрызенными ногтями. Со своей новоявленной логикой, большими деньгами, запахом пота и трубочного табака. «Если у тебя длинные рукава, носи резинки, – хотелось добавить вслух. – Вот здесь, на гребне третьего тысячелетия, перед человеческим самодовольством, его свинством… прав, прав Ипполит Тэн[2]: «Философия подразумевает и стиль жизни», – думал Иванов, – и снова кто-то решает, пользуясь властью обстоятельств, и так будет всегда и никогда не изменится, потому что… потому что…»

– Существуют же какие-то принципы, в конце концов… – Бабочки взвивались укоризненным роем, как мыльные пузыри над горячим асфальтом.

«…потому что – трубочисты-полукровки… выхолощенные извилины до седьмого израильского колена, безвольные подбородки, спрятанные в перхотные бороды. Деньги, которые делали их хамами с теми, у кого их нет… Потому что на вопрос, что они знают об Олби, не задумываясь, ответят: «Реклама фирмы», и будут формально правы».

– Совесть, мораль… – Маленький человек, потеряв осторожность, обращался в забавной умозрительности к собственным мыслям – каждый раз: ручеек по сомнительному ложу (дохлая раздутая кошка, край ржавой банки, скользкие бутылочные осколки), – общепринятые ограничения нравственности к тому же… – замашки мандарина – почти неподдельные, искренние, как святое причастие, как облатка на язык, – чувство меры хотя бы…

Пауза, вставленная для эффекта или позы, палец, указующий в облупившейся потолок. Давно ли чванство и циничность возведены в ранг добродетели?