– Тебе не о чем волноваться, Игорь.

Участи быть рядом с этим человеком я не вынесла бы, как не пережил Икар близости солнца. Без него ли, с ним ли – белый свет стал мне не мил.

– Нет-нет! – не унимался Игорь. – Надо скорее с ним покончить! Он – паразит. Болезнь. Вирус в твоей голове. Да, нейротропный вирус во плоти, который инфицирует прицельно ткани мозга. – Для пущей убедительности Игорь постучал пальцем по моему лбу.

Он был во всем прав, а я – кругом виновата.

– Но ты не переживай, – решил Игорь добавить ложку меда в бочку дегтя. – На каждый идеал найдется разочарование, на всякую болезнь – врач, а на любую вредоносную программу – взломщик.

– Что же ты мне предлагаешь, взломщик? Перефронтальную лоботомию?

Он больше не подговаривал меня убить врага. Но призывал убить в себе бессмысленное чувство. Однако вместо требования «покончи с ним» мне слышались по-прежнему слова «прикончи его».

Как только вышел за порог, Игорь уже не мог меня ни урезонить, ни пристыдить, ни усовестить. Я осталась одна – бесстыжая, бессовестная, безумная. А ночью вовсе сделалась воровкой: мне снилось, что я выкрала у своего врага всю красную одежду, с упоением распустила ее на нитки и порезала на лоскуты. Алый бесформенный ворох пряжи и тряпья лежал у меня на коленях, словно я перепачкала руки по локоть в крови Снеговского.

Да, я хотела убить его собственноручно – и во сне, и наяву, часами сидя в полной неподвижности перед студентами, стреляя в него взглядами. Но сердце у меня стучало так, словно сама я находилась под прицелом, и не было ни пуль в магазине, ни стрел в колчане.

Говорят, от любви до ненависти один шаг. Врут. Идти для этого не надо вовсе.

***

Когда разгоряченный студенческим кутежом Снеговской спьяну выскочил в ночь за сигаретами, он пожалел, что так легко оделся. Но можно ли привыкнуть к тому, что летом сыпет снег?

Теперь одежда его уже вымокла до нитки, потяжелела, облепила тело и покрылась бурыми пятнами. Было смертельно холодно, и зубы стучали так, что Снеговской боялся самому себе случайно откусить язык. Он уже не чувствовал рук и задыхался – жадно глотал воздух, но надышаться не мог.

Переулок был необитаемый, словно лесная глушь, где бесполезно звать на помощь. И фонари стояли, выбитые через один, как зубы. Над головой у Снеговского на ветру мотался из стороны в сторону один, недобитый, но казалось – это его самого трясет на ухабах.

Сначала он еще держался на ногах, но промелькнул нож, нападавший целил в живот, руку его Снеговской отбил, и лезвие вошло ему в бедро. Вспыхнула огненная боль, нога залилась кровью, но липкая жидкость пожар не тушила – распаляла. Он упал. И когда, скорчившись, валялся на земле, в нем не осталось ничего – ни горделивого, ни мужественного. Били его тяжело, со знанием дела, с оттяжкой – растягивая удовольствие. Потом, наигравшись и обобрав, ушли.

Слабеющими руками Снеговской обшаривал карманы в поисках телефона. Но тот, разбившийся вчера, остался дома, и отыскались только зажигалка да связка ключей от квартиры бывшей любовницы.

Одежда его от воды разбухла, тянула якорем к земле, и Снеговской уже не мог подняться ни на ноги, ни на колени. Казалось, рана несерьезная, но ему сильно не понравилось, что кровь из нее вырывается толчками, словно сердце совсем рядом. И что холод подступает изнутри, а не снаружи. Что волоком тянет в сон. Что слабость разливается по телу, приходя на место излившейся крови.

Над иссыхающими реками поют камлания шаманы и приносят жертвенных животных в дар богам. А Снеговской сделался жертвой сам. Не знал, будет ли Бог, в которого он никогда прежде не верил, неравнодушным к крови высшего животного, и боялся, что петь над ним теперь станет только священник. Лежа на спине, он видел небо, звездочки снежинок, вместо звезд, а Бога высмотреть не мог, как ни старался. Жаждал различить музыку сфер – сирену скорой помощи, но слышал только собственные дыхание, что становилось все поверхностнее.