Секционный зал, огромный, как стадион, уставленный огромными свинцовыми столами в строгом геометрическом порядке.

Там, там и там собрались группы вокруг своих трупов, которые после занятий свалят в одну кучу как попало, чтобы на следующий день или через день снова начать раскопки нужной старухи или старика с синим номерком на ноге, напечатанным красивой синей краской.

Сколько раз я стоял с ванночкой, дожидаясь, когда мне принесут две заспиртованных п…ы, несколько пенисов, селезенку, почку и две печени. Первый курс я ездил ежедневно из Ногинска в институт и обратно. Это было приятно, так как по дороге я наблюдал живых, еще не заспиртованных пассажиров, но к окончанию первого курса я смотрел на них уже довольно профессионально, как на потенциальных покойников.

Летом 1958 года нас бросили на прорыв на целину, в Кокчетав. Каждый обязан был подписать бумажку, что он добровольно, сам изъявил желание поехать на целину. Эта бумажка у меня сохранилась.

Мы ехали пять дней в Казахстан в товарных вагонах. Нас высадили в так называемой Центральной усадьбе в 90 км от Кокчетава. Первый месяц нам нечего было делать, «хлеб еще не созрел», так нам объяснили.

Через месяц начался аврал. Вдруг выросли на дворе огромные кучи – какие кучи?! горы зерна, горы в двух-, если не в трехэтажные дома.

Никаких навесов не было, и когда шел дождь, то после него зерно начинало преть, «гореть», как говорили. И началась работа! Мы должны были железными черпаками загружать целые составы, которые потом это гниющее зерно везли куда-то выбрасывать. Было больно смотреть на это торжество коммунизма. Наш отряд сражался до октября. Дождь увеличивался, и работы становилось все больше и больше. В октябре, измученные, продрогшие, заросшие, мы возвратились в Москву к своим покойникам. К этому времени я познал уже местные дырки, извилины, ложбинки, выпуклости, впуклости нашего организма, отличия мужчины от женщины, отдельные косточки, нервы, жилы, жилки и прожилочки. И все эти названия я знал по-латыни. Я знал все слои человека, что было под кожей и что было внутри костей, где начиналась и заканчивалась каждая мышца и ее функции.

Подсчитали семейный бюджет и решили, что выгоднее будет, нежели ездить в Москву и обратно, подыскать «недорогую старушку», вернее, снять у какой-нибудь старушки недорогую комнату или угол. Есть! Нашел такую старушку. Марья Николаевна Ильина, проживавшая на Трубной площади. Я прожил у нее полгода до марта 1959 года.

Старушка была патриотически настроена по отношению к медицине. Она недорого продала свой будущий труп медицинскому институту, на благо научных исследований, как она мне об этом сама рассказывала.

Зная о таком хорошем отношении к медицине моей хозяйки, я осмелился принести домой череп и многие кости и свалил их на крыше ее комода во имя пользы той же медицины, чтобы еще лучше утвердиться в костях.

Но старушка вскоре после этого решила взобраться на комод, взглянуть, нет ли там пыли или чего, и – ах! – чуть не свалилась со стула.

Пришлось снова спешным образом все сложить в чемодан и немедленно унести обратно в институт. Черепа и костей на комоде она мне не могла простить. Стала придираться ко мне, все стало не так и не эдак, и наконец она сообщила, что у нее есть другой клиент на мою койку. Есть! Намек понял! Что еще осталось сказать мне?

Постскриптум: дом этот и, в частности, комната Марии Николаевны могли служить образцом хорошего вкуса в эпоху Николая Васильевича Гоголя. Свистала канарейка… не стану описывать всего, а то длинно выйдет. Сошлюсь на Гоголя. Это был совершенно гоголевский персонаж, она могла быть вполне женой того господина, у которого пропал нос, или старосветской помещицей… Впрочем, я начал впадать в литературность, чего положил себе не делать.