Сдвинув шляпу еще на сантиметр, позволяю себе взглянуть в лицо Федору Немцеву. Ведь он же Немцев? На его лице трапециевидные «рейбаны», которые дополняют образ.

Какого черта он так одет? 

Когда я проверяла в последний раз, мой телефон показывал тридцать пять градусов тепла. 

Мой телефон...

Это мысль запускает в голове цепную реакцию, и она начинает лопаться от воспоминаний двухчасовой давности. И Федор Немцев в них абсолютный антигерой, как и… все мужики, переступившие порог пубертатного периода. Разумеется, за некоторыми исключениями. Мой отец никогда не вел себя с женщинами как скотина. Я просто в этом не сомневаюсь! Мой отец самый лучший мужчина на свете. Я про того отца, который воспитывает меня с шести лет, а не того, который моделился с моей матерью своим генетическим материалом, в результате чего период сдачи школьных выпускных экзаменов она провела в роддоме. В шестнадцать лет я узнала о контрацепции больше, чем о своих месячных. 

Моя семья никогда не упрекала меня в том, что меня слишком много. 

Может быть, они умалчивали?

Меня снова топит обида и неуверенность в себе, с которой еще сегодня утром я практически не была знакома, а теперь она засела где-то на подкорке.

— Чего тебе? — спрашиваю резко, принимая вертикальное положение и собирая разбросанные вокруг шезлонга вещи.

Свою книгу, свой сарафан и свою шляпу. Быстро натянув сарафан поверх купальника, встаю, не собираясь любезничать.

Сейчас, когда я босая, мне приходится задрать подбородок, чтобы посмотреть в его грубо сколоченное, очень своеобразное лицо. За стеклами очков я не вижу глаз. Понятия не имею, куда он смотрит. И знать не хочу. Пусть разглядывает свою девушку.

— Это твой? — спрашивает, возвышаясь надо мной и вертя в руках мой безжизненный телефон, с которого на плитку капает вода.

На фоне загорелых пальцев коротко подстриженные ногти выглядят практически белыми. Тембр его голоса снова резонирует с моими внутренностями, и я, вроде как, уже к этому привыкла. 

Черт знает, как он достал мой телефон из бассейна, совершенно точно для этого ему не пришлось в него нырять. Я не могу не отметить, что садовник совершенно сухой, и этот “кежуальный” стиль на его подтянутом тренированном теле смотрится, как родной, и вообще ему идет.

— Да, — выхватываю гаджет. — Уронила.

— В центр бассейна? — складывает на груди руки.

— Да, в центр бассейна, — обхожу его по дуге, чтобы обуть шлепки.

Повернув вслед за мной голову, бормочет:

— Ты что плакала?

Натягиваю шляпу пониже и вешаю на нос очки, бросая:

—  Не понимаю, о чем ты.

—  У тебя лицо опухло, — замечает тихо.

— Ну ты урюк, — вгоняю ноги в свои сланцы, словно они виноваты в том, что родственник Немцевых назвал меня опухшей. 

— Кхм… кто? — переспрашивает с любопытством.

—  Сушеный абрикос, — расшифровываю ему, поднимая голову.

Кажется сейчас я второй раз в жизни услышу его смех, потому что его губы подрагивают. Очень сильно, а потом я и вовсе вижу край его белых ровных зубов.

Улыбки ему идут. Ну и ладно.

— Хм, понятно... — откашливается, давя улыбку так, будто она в этом регионе вне закона.

— Ничего тебе не понятно, — поджимаю губы и бью его в плечо томиком Стендаля. —  Ты вчера меня бросил. Меня могли изнасиловать.

Его густые широкие брови хмурятся под рамками очков. Он соображает так усиленно, будто решает головоломку!

— В поселке? — уточняет в некотором изумлении.

— Да, в поселке, — цежу я. 

Молчит секунду, продолжая хмурить брови, а потом замечает:

— Это маловероятно.

— То есть, такое возможно? — тут же нахожусь я.

Еще одна пауза. Значительно длиннее предыдущей, после которой этот мыслитель твердо произносит: