А сейчас, спрятавшись за широкий ствол цветущей липы, Царевич слушал, о чем говорил старик.
Сначала просто голос его, густой, насыщенный тонами, с легкой хрипотцой и характерным брюзжанием. Потом стали вырисовываться слова и фразы. И юный Царевич с удивлением понял, вернее, осознал, что Мудрый разговаривал сам с собой. От недоумения он вышел из-за ствола, чтобы убедиться в правильности своих предположений – под ногами предательски хрустнула ветка. Но пасечник даже не шевельнулся – он продолжал свой диалог.
Да-а, сколько это может продолжаться, все одно и то же. Обиды, раздоры, дележи, свадьбы, войны, похороны, рождения. Страсти какие-то!
И тут же пасечник отвечал сам себе.
– Это жизнь во всем ее многообразии. Нормальная человеческая жизнь с проявлением, как ты говоришь, страстей. Но многие люди называют это иначе. Печалью, радостью или уныньем, гордостью, восторгом или проявлением страха. Их много, этих, как ты говоришь, страстей. Они имеют свой ритм, мелодию, музыку или слова. Не страсти-и. Эмоции – их имя.
– Эмоции, говоришь, – голос пасечника изменился. Он стал громче, грубее, и фразы короткие, колкие, резали слух. – Сколько сил тратят люди на эти эмоции? Сколько полезного и важного могли бы сделать!
Старик затих. Он вспомнил свою жизнь и людей, что шли с ним рядом, и тех, кого лишь раз встречал, а может, не заметил. Он вспомнил всех и каждого отдельно. Он вспомнил, что хотел, что должен был и мог… И он запел.
И эта песня была полна эмоций, тоски, восторга, и. такой печали! И в песне были маленькие нотки сарказма, жалости к себе и ликованья. Она включала музыку блаженства, чуть-чуть стыда, презренья и веселья. Здесь были ярость, нежность, эйфория. Были и ревность, скорбь и просветленье. Букет вины, любви, азарта, равнодушья. Созвездье ужаса, игры и состраданья. И он затих.
Царевич замер, боясь разрушить таинство жизни того, кого с детства боялся. Кто ему был так любопытен. Ноги у него затекли, спина устала, и, едва он двинулся, предательски хрустнула ветка. На этот раз пасечник хруст услышал. Царевич мог убежать, мог спрятаться в кусты, но он вышел навстречу тому, кого в их краях называли Мудрым.
Едва увидев Царевича, Старик особым образом тронул свою бороду, хитро улыбнулся и запел. Они стояли рядом. Царевич, словно заколдованный, был поглощен своим воспоминаньем. Страницы жизни великого Мудрого неслись, как ветер, в маленьком сознании. Здесь были тексты жизней, им спасенных. Отрывки фраз, пропетых для спасенья. Слова заблудших, вопли обреченных. И крики радости, и тихое сопенье.
Старик оставил пару строк для Царевича, который будет властвовать народом, решать вопросы и строить отношения с другими странами. Царевич тихо начал, мудрец продолжил. И эта песня, полная величья, неслась по саду, словно запах сена, она текла, как речка после ливня.
И в песне этой, спетой на два ритма, на два сознания, но в едином тексте, была вся Жизнь, что прожил старец и что юнец увидит непременно. Глаза в глаза они стояли рядом.
Когда я грущу
Я могла бы спросить: «Вы разговариваете с собой? А если разговариваете, то как: вслух или внутри себя? Быстро осознаете, что разговариваете с собой? О чем этот разговор? О позитивном, волнующем или выбивающим Вас из себя?»
Но я только спрошу: «А после разговора с собой Вам становится легче?»
Когда я грущу…
Когда я грущу, у меня холодеет все тело и сердце стучится так, что вот-вот выпрыгнет из груди. Хотя, нет, скорее всего, из горла. А иногда оно так щемит, словно на меня взвалили такой большой груз, и я не могу дышать. И мне хочется скрючиться, зажаться и замереть.