На мосту что-то громыхнуло, послышался приглушенный голос старшего сына, и дверь в избу распахнулась.

– Ты, батя, чего свои сапоги на дороге бросил. Запнулся за них. Чуть голову о стену не расшиб, – проговорил вошедший Васька.

– Не расшиб же, – не открывая глаз, проговорил Оманов-старший.

– Токо что не расшиб, – проворчал сын. – Да, кстати, мамка сказала, что задержится. Чтобы один в баню шел.

Гаврила открыл глаза и посмотрел на раскрасневшегося Ваську.

– Как так?

– У Федоськи телушка захворала. У нее она.

– А Колька где? У него же жар был утром, – Гаврила стал раздражаться.

– Кольку с собой забрала. Ему вроде лучше стало. У Федосьи они.

Рука у Оманова-старшего непроизвольно потянулась к браге. Он налил кружку до краев и залпом выпил.

– Значит, сын болеет – ерунда, а телушка – мировая трагедия! – возмутился Гаврила. – Мужик в баню ее ждет, а ей чужая скотина дороже, – распалялся он.

– Да, чего ты, батя, придет же скоро. Федоська же нам тюрики делает, как не помочь? А в баню и я с тобой могу сходить. Спину натру, ты же знаешь!

Васька знал характер отца. Если сейчас тот не успокоится, то матери может не поздоровиться. Знал, что тот сгоряча может и руку поднять. Правда, потом быстро отходит и переживает о случившемся, но от этого Ваське было не легче. Мать жалел очень и однажды поймал себя на мысли, что за нее готов пойти на многое.

Гаврила, словно не слышал сына. Схватил со стола ковшик, осушил все, что в нем оставалось, и отшвырнул в сторону. Подбежал к вешалке, напялил на голову шапку и, схватив полушубок, выскочил за дверь.

– Отец! Не ходи! – крикнул ему в след Васька, но разозлившийся отец вряд ли его услышал.

Федосья Пластинина – статная сорокалетняя женщина на свое прозвище, доставшееся ей еще от матери, никогда не жаловалась и не обижалась. Наоборот, при каждом удобном случае называла себя «Буруншей». Прозвищу своему она соответствовала в полной мере. Высокого роста, полногрудая и с крепкими руками она ни минуты не сидела без дела. Энергичная и громогласная, все время куда-то спешащая, Федосья своим поведением напоминала речной перекат с его пенистыми шапками и завитушками на стремительно летящих по течению волнах.

Была она замужем за колхозным печником. Так уж сложилось, что по-молодости ему помогала глину месить, а когда освоила гончарное дело, стала трудиться самостоятельно. И вот уже несколько лет ачемяне горшки с кринками, да тюрики для печей из районного центра не везут. Даже кирпичи пробовала делать, но нужной глины в достаточном количестве поблизости не оказалось, потому их производство пока отложили.

Фабрика или как в деревне ее называли «заводик», располагалась на окраине деревни рядом с небольшим лесным ручейком. Бывший большой амбар, помещение которого и приспособили под производство изделий из глины, ранее принадлежал стоящему неподалеку колхозному свинарнику. К нему лишь пристроили небольшой сарай, где сбили хорошую печь для обжига.

Дом Пластининых был недалеко от Федоськиной работы. Нынешней весной они вдвоем с мужем срубили хлев, пристроив его позади избы. Летом колхоз теленочка им выделил. Вот и добавилось забот у Федоськи. К следующей весне ожидали они прибавления в семействе и корова в хозяйстве очень бы пригодилась. Но неделю назад захворала скотина. Почти перестала есть, только воду и пила. К кому только не обращалась Федоська, но телушке легче не становилось. Вот и вызвалась Катерина помочь их беде. Получалось у нее со скотиной управляться и болячки доводилось лечить. Своя скотина никогда у нее не болела. Как получалось так, она и сама не знала. «Чувствую я, – только и всего говорила Катерина».