– Знаешь, порой ты бываешь таким разумным, а иногда такое вдруг вытворишь – и нипочем не догадаешься, чего от тебя можно ожидать. По лицу твоему ну ничего не понять, и никому до тебя не достучаться, не пробиться сквозь твою броню, а потом, когда у всех вокруг уже мочи нет больше говорить с тобой, руками махать перед твоим носом, – она захлопнула входную дверь, – ты вдруг оживаешь и начинаешь хаять все что ни попадя.

Он прошел в крохотную, сияющую чистотой кухоньку в поисках выпивки. В холодильнике стояла миска с картофельным салатом. Когда Пэт вошла, он ел салат прямо из миски столовой ложкой, которую нашел в раковине.

– Боже мой! – Вокруг ее глаз собрались морщинки и тонкими трещинками разбежались к губам и подбородку. – Ты меня до слез доведешь.

– Как в прежние времена? – спросил он.

– Нет. Не знаю. – Она высморкалась. – Надеюсь, ты все-таки выберешься из этого. Я постараюсь как-то сгладить это на станции. Думаю, мне лучше удастся поговорить с Хейнзом, чем тебе или Бобу Посину.

– Сглаживать ты мастерица, – ответил он.

– Ну хорошо, вот ты говоришь, что мог бы уйти на другую станцию. Думаешь, там тебе удастся убежать от Полоумного Люка? Эту дребедень крутят и по всем независимым, и по сетевым АМ-станциям, и по телевидению: недавно как-то видела поздно ночью, после фильма. Что толку? Ты и оттуда уйдешь, когда тебе подсунут рекламу Люка? И вообще, тебя только Полоумный Люк волнует? А почему только он? А как насчет рекламы хлеба и пива? Чего ж так избирательно? Не читай тогда вообще никакой рекламы. Разве не так? Не капризничаешь ли ты? И на меня сваливаешь – я, мол, хотела, чтобы ты такое отмочил, я, значит, виновата. – Она кричала звонко, пронзительно, ее голос чуть ли не переходил в свист – это напомнило ему об их давних домашних ссорах. – Ну что, не так? Разве ты не пытаешься переложить вину на меня? Я тебя надоумила только это проделать или, может, еще что-нибудь? Ты знаешь, что я не этого хотела. Я ждала от тебя разумного поступка, чтобы ты как-то убедил Хейнза, что подобной рекламе не место в вечерней музыкальной программе. Ты говоришь, начал читать, а потом, мол, невмоготу стало. Зачем ты так поступил? Зачем нужно было объясняться во время передачи? Тогда уж лучше было и не начинать. Нельзя такое лепить в прямом эфире – что ты не будешь этого читать, что тебе надоело.

– Успокойся, – сказал он.

– Тебе конец. Боже, я так надеялась, что у тебя все здорово сложится, и вот тебе на – ты остаешься ни с чем, в пустоте. И все из-за того, что не смог подойти с умом – взял бы да обсудил все с Хейнзом до передачи, нет – тебе нужно было дождаться, пока ты останешься с текстом наедине, когда на станции никого не будет – может быть, тогда ты почувствовал себя в безопасности, делай, что хочешь, ну и открываешь рот и все засераешь, у нас ведь теперь бог знает какие неприятности будут, может, в суд подадут, ФКС[16] может оштрафовать. А что будет с твоей музыкой? А все эти пять лет, что ты над этим пахал, чтобы тебе разрешили ставить классическую музыку, вообще все, что тебе нравится. У тебя даже появилась возможность самому ее выбирать, назвать это своей программой – «Клуб 17». И что, все коту под хвост? К этому ведь все идет. Ты ведь это хотел прежде всего сохранить? Не поэтому ли и рекламу не хотел читать? Тебе, видите ли, не хотелось оскорблять слух старушек – и вот, теперь ты выбрасываешь на помойку целую программу, чтением рекламы ты бы так ее не порушил. Не понимаю я тебя. Глупо как-то.

– Ну, ладно, – промычал Джим.

– Пять лет, – повторила Пэт. – В мусорное ведро.