Бабушка перекрестилась. Церковь была рядом. Золотой крест горел на солнце. Бабушка указала на него и сказала:

– Вот, всё отсюда идёт! Вся жизнь! И музыка! И искусство всякое! И вообще всё хорошее! – и опять перекрестилась. Трижды. Миша подумал и спросил:

– А Бетховен и Бах? Они тоже раскололись и в детей залезли?

– Тоже! – сказала бабушка. – Но эти поменьше. Они у Чайковского в подчинении.

– А как узнать, кто в кого залез? – спросил Миша, и посмотрел на бабушку внимательно. Врёт? Нет, кажется, не врёт…

Бабушка, растирая себе и Мише щёки, чтобы не обморозились, сказала:

– Я тебя поняла. Вот как узнать. Если маленький музыкант всё время хмурый, серьёзный, сердитый, конфетками не делится… В этом сидит Бетховен… А если мальчишка не знает куда себя девать, орёт и носится без толку, в этом, наверняка, маленький Бах сидит… А если кто смеётся без удержу, и по полу от счастья катается… В того, наверняка, Моцарт заскочил… Ну, пойдём, а то холодно!

– Подожди! А Чайковский где? Ты не сказала! – Миша схватил бабушку за пальто, и не отпускал, пока не скажет. Бабушка поцеловала Мишу (чего он терпеть не мог), и сказала, что Чайковский сидит в таких ласковых и хороших детях, как Миша.

– А в памятнике он сидит? – спросил Миша у бабушки, когда они отошли от консерватории метров на сто.

– Сидит, сидит, – уверенно сказала бабушка. – Ведь все свои дома охраняют. И Чайковский тоже… А то залезет какой-нибудь Оффенбах… Не выгонишь потом…

– А что он там ест? – недоверчиво спросил Миша.

– А что Бог велит, то и ест! – сказала бабушка и они вошли в подъезд своего дома. Поднимаясь в лифте, Миша представлял себе, как маленький, седенький, похожий на мышку Чайковский, сидит в ледяном доме-памятнике, и чутко слушает, не лезет ли к нему разбойник Оффенбах…

На обед бабушка дала Мише варёную курицу с рисом и яблочный пирог, печь который лучше её не умел никто.

– Ох, вкуснота! – подумал Миша, медленно, с наслаждением поедая сочный, хрустящий пирог. – Наверняка, мой Чайковский тоже доволен! А тот, кто в памятнике сидит, завидует! Откусив ещё кусочек, Миша задумался. Мысли пошли волной, тяжёлые, неприятные…

– Когда ему есть? Кроме Оффенбаха есть много всякого народа, который выпер бы Чайковского на мороз, и занял бы его место! Сто процентов! Композиторов поумирало тучи! И разве у всех есть такие красивые домики, как у Чайковского? Нет! Вот они и бродят вокруг, как собачки! Голодные! Они думают, что у Чайковского в памятнике есть яблочный пирог, а у него нет! Что ему Бог даёт? Не знаю! Но такого пирога, как у меня и у моего Чайковского – у него точно нет! Угостить бы его! Но как? Невозможно!

Поняв, как живёт Чайковский в памятнике, Миша очень расстроился. Ну как так? Великий композитор, ну пусть кусочек его, а сидит без пирога! Мало того, что голодный, так его ещё и выгнать хотят из дому всякие Оффенбахи!

Миша обожал музыку Чайковского, даже плакал, когда кто-то её хорошо играл, и ненавидел Оффенбаха. Он представлялся ему злым, коварным клоуном, с ножом за пазухой.

«Но что же делать? Как накормить Чайковского яблочным пирогом и спасти его от злого Оффенбаха!»

Об этом Миша думал целую неделю. Но ничего придумать не мог… Плакал ночами, бил себя кулаком по голове, но ничего не получалось! Мысль не приходила! Чайковский сидел голодный, а Оффенбах делал опасные круги вокруг памятника, хищно посмеиваясь в напомаженные, шпионские усики… «Ничего», – шептал ночью Миша, вытирая кулаком слёзы: «Я помогу тебе, мой дорогой учитель, Пётр Ильич! Лопну, но помогу!»

На одном из своих концертов Миша играл так хорошо, что гость училища, в котором учился Миша, старый, подвижный американец, похожий на боксёра, предложил Мише выступить в США, в знаменитом Карнеги – Холле.