В больших городах дома становятся меньше. Но и там, где сейчас увидишь здания, когда-то были деревья, а где сухие комья земли – цветы. Дома чиновников были оазисами среди пустыни.

Хризантемы, хризантемы, хризантемы.

Как только кто-то входил в дом Старшего, через стеклянные двери длинного коридора он сразу видел обрамляющие лужайку хризантемы всех цветов и размеров.

Сестра увидела, как брат из шланга поливает цветы. Светило солнце, и за деревом, стоящим позади, сверкал золотой поток, как будто всевышний натирал руки солнечным светом и блестящие частички сочились сквозь пальцы.

Спина сестры слышала и видела всю эпическую битву за панир. А что слышала спина Матери, известно только ей.

Увидев спину сестры, удаляющуюся в комнату Матери, брат сказал служанке:

– Скажи Маме, что солнце светит и хризантемы цветут. Поставь стулья на лужайке. Почему бы всем не посидеть на воздухе?

После этого брат стал раздумывать о будущем хризантем, вернее о том, что ждет его после выхода на пенсию, когда, как и все остальные в этом большом городе, он переедет в квартиру. Сколько цветов сможет увезти в горшках? А если заставит горшками эти крохотные балкончики, то куда девать одежду, себя и прочее барахло?

Стулья уже стояли, но Старший сидел там один. Так же, как его покойный Отец, который грелся здесь на солнце зимой: вполоборота к хризантемам, а вполоборота к той части дома с комнатами, которая была видна за стеклянной дверью, и к большой открытой двери, заканчивающей коридор. Отец и сын, оба имели одно обыкновение – зрачок левого глаза они уводили налево, а зрачок правого – правее, правее, правее – так, чтобы обе части мира были в поле зрения и все происходящее было на виду. Наверное, глаза, способные выполнить такой трюк, должны быть сделаны не из обычной плоти и крови. Или все же они не могли смотреть в разные стороны света, а просто бесцельно блуждали?

Доносился голос сестры:

– Всё в хризантемах.

– Нет, – отвечала Мать.

– Ну, Мама, всех цветов и размеров! Футбол, Спайдер, сплюснутые, кустовые. И все раскачиваются.

Но с чего бы ей согласиться?

– Фиолетовые, белые, желтые, розовые и даже зеленые.

Воздух над лужайкой пошел рябью:

– Я помогу дойти, а? Возьми трость!

– Ну нет. Голова кружится. Трость. Нет. Солнце. Не-е. Цветы. Ну-у… не-е… но-о.

Старший поднялся с места и пришел в комнату Матери. Встал рядом с сестрой. Оба посмотрели друг на друга, отведя глаза, и сложили губы в улыбку, не улыбаясь. Они давно перестали разговаривать. Вражда прошла, но привычка осталась. Они уже давно разучились дурачиться, как брат и сестра.

– Вставали? – обратился он к Маминой спине. – Давно она здесь? Накормите же ее чем-нибудь, скажите, пусть приготовят, иначе принесут из кухни протухшие объедки.

Только зайдешь в комнату, как в два счета все заполняет темнота. Оставшийся позади солнечный свет исчезает, превратившись в воспоминание. Потом легкий отголосок тепла пробегает по закрытым векам. И постепенно глаза начинают различать очертания.

И даже те глаза, что выросли на безвольной спине. Они видели, как пальцы Дочери тянутся к ней. Упрямые пальцы, заставляющие встать и совершенно уверенные в том, что знают, как этого добиться. Касаются спины, растирают и поглаживают так, будто хотят, чтобы их упрямство перетекло в кровеносные сосуды спины, и тогда спина прогнется, а как же иначе?

Дочь верит в силу своих рук: стоит только коснуться – и сопротивление разбито.

Но спина сжимается со звуком разрывающейся ткани и мямлит «нет, нет, нет».

Это слово принадлежит Дочери. Это ее право от рождения. На все говорить «нет», а остальные должны утешать-раз-влекать. «Давай же, возьми, красотка моя, доченька, принцесса. Луна принесла издалека сладких пончиков, вы ешьте из тарелки, а малышке дайте в пиалочке