Понимание порядком поизносилось, стало ругательством. Вплоть до того, что под пониманием стало подразумеваться «помещать значение», а ведь должно – «вымещать значение». Тебя должно встряхнуть так, что сверкнет молния. Вспышка будет настолько ясной, острой, жалящей, сверкающей, резкой, что поднимутся земля и небо, а между ними беседой разольется океан – так они смогут постичь друг друга, и осознание превратится в бесконечный процесс.

Что облако, что волна, что дым, что воздух,

Что холм, что зверь, что камень, что дерево.

Все просто – завершенное творение сияет и мерцает. Спроси себя, глупец, что способно блестеть ярче, чем мираж, и правда ли он ненастоящий? Разве земля не тверда под ним, а воздух над ним разряжен? И разве, когда мы смотрим на него, не прорастают в нас надежда, желание и поэзия?

И вот такая мелочь чистой воды – наша прихоть узнать, какой цвет был первым, исходным, настоящим и из какой пещеры он бьет, – порождает заблуждение, но как узнать, где источник этого цвета, если все время по нему скачут, как мячики, тени от неба, земли, гор и ветра. В одно мгновение белый, теперь черный, светло-зеленый, темно-зеленый, красный, а теперь шершавый, сверкающий, потемневший, круглый и в колючках. Кто знает, чем он был раньше и чем стал теперь?

В каждом предании, легенде, небылице, байке есть примесь необъяснимого и загадочного, и каждая история – это радость жизни, пусть и срывающаяся временами на плач. А если в ее лабиринтах теряются те, кого любишь, то вся радость в сердце превращается в печаль, которая переливается любыми оттенками, но это не приносит никакого удовольствия.

Так выглядели их лица, когда они узнали, что Мать исчезла.

– Где Мама? Только что была здесь.

Возможно, окажись рядом приверженцы феминизма, они сказали бы, что ее и раньше не было, годами не было, а была блуждающая тень, беспрестанно занятая детьми и домом, которая утратила свою сущность. А философ усложнил бы дело: а что же есть сущность, что есть тень и знал ли это кто-нибудь когда-нибудь? Разве не может настоящая жизнь таиться в каждом цвете?

Витгенштейн сказал: «Я бы хотел жить у подножия горы, никогда не желая забраться на ее вершину». Но дети Матери не были Витгенштейном, чтобы сидеть спокойно, и не были вышеупомянутыми феминистами, чтобы сказать: «Ее не было раньше, нет и сейчас». Они считали, что Мама только что была здесь, а так как ее не обнаружили в собственной постели, значит, она исчезла.

Как встала та, которая не вставала? Так вот взяла и встала? Мозги раскисли, дома поднялся переполох.

Память Сушилы спотыкалась на каждом шагу, силясь ответить, была ли Мама на месте, когда она пришла с подносом, на котором были термос с горячей водой, долька лимона, стакан и тарелка, или она уже исчезла к тому моменту? На Сушилу посыпались упреки, что было несправедливо. Найти старушку в одеяле – все равно что мышку в горе. Ведь никак не поймешь, под какой складкой одеяла она притаилась, съежившись. И к тому же Сушила всегда приходит ранним утром, когда все спят и кругом кромешная тьма. Замотав лицо теплой шалью, она становится похожей на разбойницу, изо рта идет пар, от которого тьма перед глазами становится еще гуще. На носочках она подходит к изголовью Маминой кровати, беззвучно оставляет принесенные вещи на стоящем рядом табурете и молча уходит. Одна лежит, другая стоит – обе как мышки.

Внимание Старшего было рассеянно. Он торопился в офис, вышел из ванной и быстро-быстро совершал пуджу, почтительно обходя весь дом с лампадкой, и зашел в комнату Матери, чтобы освятить пламенем фотографию Отца. Во время молитвы краем глаза он увидел очертания смятого одеяла и подумал: