Любой устанет целый день выслушивать чьи-то молитвы и просьбы, и ветвь дерева желаний, она же трость, упала на пол. С грохотом.

Кантхе Рам тут же закричал:

– Нет, нет, госпожа! – пытаясь помешать ей забрать статую. Как будто грохотом дерево желаний хотело сказать именно это.

– Нет, нет! – Ровно в этот миг появился Старший. Он все слышал. И видел сестру, стоящую лицом к лицу со статуей.

Та самая треснутая статуя, за которую можно выручить миллионы, если продать какому-нибудь музею.

– Разобьется, – сказал он резко, глядя куда-то сквозь нее.

Если брат и сестра давно отвыкли смотреть друг другу в глаза, даже разговаривая, то вряд ли кто-то поймет наверняка о чем шла речь: о статуе, трости или о чем-то еще.

Там, где весь дом погряз в сумбуре переезда, любая попытка понять друг друга и без того хромала и была туговата на ухо.

В детстве, когда брат и сестра доставали что-то из шкафа, на них всегда смотрел Будда-скелет – та самая статуя. И они пугались, видя его лицо, больше походившее на череп, и глаза, глубоко запавшие в темные дыры. Но со временем они привыкли к нему, как если бы он был кем-то своим. Их родной святой старик в шкафу, чья борода и волоски на теле – им нравилось так думать – росли, пока он все старел и старел. Постепенно им стало казаться, что запавшие глаза просто закрыты в медитации, а если он внезапно их откроет, оттуда вырвется пламя. И это длинное ухо, как у Ганди, все время хотелось легонько поглаживать, что они и делали. Но больше всего их завораживало истощенное тело Будды, которое за долгие годы медитации превратилось в хрупкую сеть ребер, нервов и кровеносных сосудов, которая, словно прозрачным покрывалом, была обтянута истончившейся кожей. Как будто все, что было в нем грубого, земного, испарилось и осталось только красивое, спокойное, безмятежное, чистое. С каждым днем статуя становилась все более хрупкой и нежной. Мама звала ее «мое каменное сердце», дети – «голодающий Будда», а их Отец – «ее каменное сердце», и он с теплотой смотрел на Маму, а она брала его за руку, и дети прыскали со смеха, видя это проявление чувств. Старая статуя медитирующего Будды была треснута. У нее не было кусочка плеча и осталось всего одно длинное, как и подобает Будде, ухо. Второе было отколото и где-то пропало. В песке.

Дети не знали историю бодхисатвы, они не знали, что Будда Гаутама погрузился в медитацию на песчаном берегу реки, оставив все желания и стремления, чтобы освободиться от повергающего в страдания круговорота рождений и смертей. В день он съедал одно кунжутное и одно рисовое зернышко, это поддерживало в нем жизнь, все. Его заметало песком, и он все больше погружался в самадхи. От него остался один скелет, каркас из ребер. Однажды он пошел искупаться в реке, и самадхи в песке превратилось в самадхи в воде. В этом состоянии его увидела Суджата и влила ему в рот сливки, полученные из молока тысячи коров, тогда Будда вернулся в мир и провозгласил, что высшая цель не песок и не вода, а срединный путь. Внутренний свет, рожденный во время самадхи в песке и в воде, озарил его лицо, каждое его проявление, изображение и воспоминание о нем.

Когда кто-то уходит в самадхи, все части его тела погружаются в песок или в воду. Но способность обрести освобождение не ослабевает от того, что сонмы людоедов, обретя форму рыбы, крокодила и прочих подобных существ, устремляются разгрызть его кости и высосать жизненные соки. Если тело подвижника на какое-то время скроется под водой, как это бывает с моряком, то все начинает плавать отдельно: отдельно – тело, отдельно – голова, отдельно – почка, отдельно – ухо. И эти существа, погруженные в самадхи, становятся чем угодно: кирпичом, черепом, костью, горшком, украшением, статуей, жемчужиной, раковиной, голосом, дыханием, пером, топазом, зернышком, сердцем, историей, душой, галькой, пылинкой, былинкой, ухом, глазом…