Арчер надолго задумался.

– Да, дорогая.

– Что ж, ты прав. Я коммунистка.

Френсис пристально смотрела на Арчера. Ее глаза торжествующе сверкали.

– И я этим горжусь. – Она с силой вдавила недокуренную сигарету в пепельницу. – Мне не стыдно. Я не стыжусь сделанного мной.

Арчер ее не слушал. «Теперь я о ней все знаю, – думал он, – она сама мне сказала. И что мне теперь с этим делать? Что мне делать, если позже меня спросят о ней? А если на эти вопросы мне придется отвечать под присягой?»

– Если этим мерзавцам этого мало, – с горечью говорила Френсис, – завтра я готова дать объявление в «Нью-Йорк таймс», чтобы об этом узнал весь мир. По-твоему, быть коммунистом – это ужасно? – прокурорским тоном спросила она. – Ты действительно думаешь, что мы собираемся похитить президента и свергнуть нынешнюю власть? Ты полагаешь, я хожу по городу, выискивая церкви, чтобы сжечь их в первый же день революции? Ты веришь, что я вынашиваю планы национализации женщин?

– Перестань, Френсис. – В голосе Арчера слышался упрек.

– Я не знаю, – гнула свое Френсис. – Я не знаю, чему ты веришь. Я не знаю, чему в эти дни верят люди. Если верить газетам, мы сейчас собираем атомные бомбы, чтобы на следующей неделе взорвать водопровод.

– Ты знаешь, что я в это не верю.

– Я даю тебе три месяца. Еще три месяца этой лжи, которая каждый день льется со страниц газет и из динамиков радиоприемников, и ты поверишь всему, что тебе говорят.

Арчер вздохнул. «Не говорит, а вещает, – думал он. – И слова-то заученные, словно лозунги с транспарантов на майской демонстрации. Две минуты, а она уже отказывает мне в здравомыслии».

– Я не знаю, во что буду верить через три месяца, – ответил он. – Может, тебе следует подождать, срок-то невелик, а уж потом обвинять меня?

– Меня обвинили не задумываясь, – парировала Френсис. Трясущимися пальцами схватила новую сигарету. – Они используют тебя. Ты их подручный. Они прикрываются тобой, твоей совестью, заставляют тебя делать за них грязную работу, обрекать людей на голодную смерть.

– Погоди, погоди. Ты гонишь волну и хочешь представить все так, будто ты стала жертвой гигантского заговора. Но ведь никто не отнимает у тебя работу. Ты получила главную роль в пьесе, тебе наверняка положили приличное жалованье, а если ты хорошо поработаешь, то тебя ждут успех и большие деньги…

– А если пьеса провалится и мне придется вновь возвращаться на радио? – прервала его Френсис. – Что тогда? И в случае успеха, если меня вываляют в грязи, кто-нибудь даст мне новую роль?

– Безусловно. В театрах пока все спокойно. Насколько мне известно, на Бродвее аж три коммунистические ячейки, и их члены получают роли. Без лишних вопросов.

– Сегодня – да. Но что будет завтра, предугадать несложно. Ты думаешь, что, разобравшись с радио, они оставят театр в покое? Они ребята умные, начинают со слабых. Вы все, серьезные интеллектуалы, думаете, что радио и кино – это пустяки, вам без разницы, что с ними будет. И вы позволяете этим гадам вычищать коммунистов. Вы думаете, они остановятся. Не остановятся. Им это нравится, они видят, что сопротивления нет. И они будут творить свое черное дело, пока не возьмут под свой контроль каждое слово, которое печатается или произносится.

Арчер вздохнул:

– Френсис, дорогая, я пришел сюда не для того, чтобы участвовать в политических дебатах. Я не политик, но и без этого знаю, что в защиту свободы слова могут выступать кто угодно, но только не коммунисты.

– Вот видишь, яд уже действует! – с горечью воскликнула Френсис. – Три месяца не понадобились.

– Не оскорбляй меня, дорогая. – Арчер чувствовал: ему пора уходить, от продолжения разговора с этой нервной и фанатичной женщиной толку не будет. – Возможно, я ошибаюсь, но, исходя из того, что я слышал о коммунизме, из того, что я слышал о России, пусть в этой доктрине и в этой стране есть свои плюсы, выражать собственное мнение там не положено. Неужели ты не понимаешь, что попытку утверждать обратное здравомыслящий человек воспринимает как величайший цинизм?