А пока юный король исторгал из себя новые комки черной желчи, придворные деловито хлопотали себе пенсионы и доходные должности, отдавали внаем земли монастырей, закрытых из благочестия и потом разграбленных из алчности. И все это было в порядке вещей. Никто не противился, никто не смел слова сказать. Говорить правду этому двору лжецов? Правда им нужна не больше, чем залитой нечистотами Флит-стрит – ангел Уриель. И потому я молчала. Я ходила, стараясь не поднимать головы, а за обедом садилась рядом с Уиллом Сомерсом и тоже молчала.

У меня появилось новое занятие. Как-то Джон Ди спросил меня, не соглашусь ли я стать его чтицей. Он жаловался на то, что его глаза быстро утомляются. Мой отец прислал ему манускрипты, читать которые куда сподручнее молодым глазам.

– Я не очень хорошо читаю, – осторожно сказала я.

Мы шли по залитой солнцем галерее, окна которой смотрели на реку: он впереди, а я за ним. Услышав мои слова, мистер Ди остановился.

– Ты очень осторожная юная дама, – улыбнулся он, повернувшись ко мне. – В нынешние переменчивые времена такая осторожность не помешает. Но меня и лорда Роберта ты можешь не опасаться. Полагаю, ты бегло читаешь по-английски и по-латыни. Я прав? – (Я кивнула.) – Естественно, ты прекрасно читаешь по-испански и, возможно, по-французски.

Я молчала. Его слова насчет испанского меня не удивили. Как же я могла не уметь читать на своем родном языке? А вот французский… Должно быть, он предположил, что за время нашего пребывания во Франции я в какой-то мере освоила французский.

Мистер Ди подошел ко мне почти вплотную и прошептал на ухо:

– А по-гречески умеешь читать? Мне нужен человек, умеющий читать по-гречески.

Будь я постарше и поумнее, то солгала бы и сказала бы, что по-гречески не читаю. Но мне было всего четырнадцать, и я гордилась своими способностями. Мама сама учила меня греческому и еврейскому, а отец называл меня маленькой ученой и говорил, что я ничем не уступаю мальчишкам.

– Да, – сказала я. – Я умею читать и по-гречески, и по-еврейски.

– По-еврейски? – переспросил мистер Ди, и его интерес ко мне еще повысился. – Боже милостивый, что же ты могла читать на еврейском?! Неужели ты видела Тору?

Я поняла: дальше надо молчать. Если я скажу «да», если признаюсь, что читала еврейские законы и молитвы, Джон Ди без труда додумает все остальное и догадается, кто мы такие. Я не знала, как он отнесется к евреям, втайне соблюдающим законы и обычаи своих предков. Мне вспомнились слова матери: «Из-за своего тщеславия ты когда-нибудь попадешь в беду». Раньше я думала, что эти слова касаются моей любви к красивым платьям и лентам для волос. Только сейчас, облаченная в шутовскую ливрею, я осознала грех тщеславия. Я гордилась своей ученостью, за что могла жестоко поплатиться.

– Мистер Ди… – в ужасе прошептала я.

Он улыбнулся.

– Я как только увидел вас, то сразу понял, что из Испании вы не уехали, а убежали, – мягко сказал он. – Я подумал: вы те, кого испанцы называют conversos[3]. Но я не собирался об этом говорить. Ни мне, ни лорду Роберту не свойственно преследовать людей за веру их отцов. В особенности за ту веру, которую они отринули. Ты же ходишь в церковь? Соблюдаешь обряды? И веришь в Иисуса Христа и Его милосердие?

– Конечно, мистер Ди. А как же иначе?

Думаю, он и без меня знал: нет более благочестивого христианина, чем еврей, пытающийся быть невидимым.

– Я мечтаю о временах, когда мы преодолеем разделения по религиозным особенностям и устремимся непосредственно к истине. Некоторые думают, что не существует ни Бога, ни Аллаха, ни Элохим…