Ломило спину, донимала легкая одышка. И было уже невозможно скрыть от родителей то, что первый день в новом дворе прошел для меня не ахти: разорванная рубашка, грязные кеды и большой синяк на спине.

Эти песни – одна сплошная баллада. Не понять ее только тем, кто не слышал дядю Вову, кто не сидел, и тем, кто не слушал ДЯДИВОВИНЫХ басен о судьбине сиротской.

И все ждал, закрыв глаза, что Всевышний одарит меня необычным синдромом, как у того тайца, или как у индуса, или, прости Господи, четырьмя руками.

С этими мыслями я, видимо, и заснул.

Но даже те, кто ничего не знал, а именно мы, дети, и те плакали и смеялись, проявляли разные сентиментальные чувства к дяде Вове и даже выносили ему иногда пожрать чего-нибудь. А он порой глянет на нас как-то с прищуром, да и скажет: «Эх, шалупень! Да наврал я все! Да за что вы так меня любите?! Даже я так себя не люблю!» Возьмет гитару, да затянет: «Не печалься, любимая, за разлуку прости меня…» И так сердце сжимается, хоть вой вместе с дядей Вовой! Благо, детское сердце многое забыть может. И наше забывало, а дядю Вову – никогда!

Поминки бабы Шуры запомнились мне пирогами с грибами (до сих пор помню этот запах), компотом из сухофруктов и запахом талого воска.

Сейчас я понимаю, что это был за «праздник», а тогда нас, дворовую шалупень, согнали с футбольного поля всех в одну квартиру, чтобы мы пожрали. В квартире бабы Шуры мы вели себя достойно, скромно и благоговейно, рассматривая узорчатый ковер, пыльную хрустальную люстру и старые фото.

Запах пирогов перебивал воспоминания о бабе Шуре, а монотонные молитвы какой-то старухи как раз казались некстати. От обещанной выпивки у мужиков чесались и тряслись руки. А у нас от обилия съестного проступала слюна. Но одно мы знали точно – ничто не вечно, и скоро начнется час обжорства.