Рассказ, скорее, о том, что мы наблюдаем из окна общественного транспорта, но как они, наши наблюдения, порой, бывают поучительны.

Ох уж этот городской общественный транспорт! Чего только не насмотришься! А что поделаешь? И приходится ездить по два часа в день: час туда – на работу, да час обратно – домой. Если прикинуть, так при таком раскладе почти месяц в году ты проживаешь в автобусе или трамвае. Но с годами к неизбежным поездкам привыкаешь, они становятся своего рода временем перехода из одного измерения в другое. Сидишь у большого окна трамвая, удобно устроившись, думаешь о работе, мечтаешь о домашнем уюте, времени релаксации, чтения, разговоров по телефону, переписки в сети Интернета и, если повезет, душевных рассуждений с незнакомыми попутчиками. Но бывают и сюрпризы.

Трамвай первого маршрута в ожидании пассажиров стоял на конечной остановке «Московская», готовый вот-вот сорваться в свой очередной забег по первому маршруту. Пассажиры неторопливо заняли свои места у окон и расслабились. Кондуктор никого не беспокоил, уверенный, что «зайцы», если они и есть, то никуда не денутся из замкнутого пространства, а законность проезда остальных граждан будет узаконена через несколько метров от начала движения трамвая.

В считанные минуты перед отправлением все пассажиры одновременно отреагировали на звучный с хрипотцой голос и повернули головы в окна правой стороны вагона, открыв пошире глаза и навострив уши, дабы не пропустить мини-драму жизни на площадке конечной остановки.

Бойкий старичок с серой от седины бородой, с совком и веником в руках принялся вдруг «воспитывать» средних лет крепкого упитанного мужчину, присевшего на деревянную скамейку под навесом остановки. У его здоровенного по размеру ботинка лежал помятый окурок в обнимку с обгоревшей спичкой.

– Это же настоящее хамство! – гневно кричал старичок-мусорщик (по литературным соображениям последнее слово здесь изменено).

– Бачок мусорный, вон, рядом стоит, не видишь?! Где сидишь, там и гадишь! Где совесть? С утра до вечера хожу за вами с метлой! – И это еще мягко пересказанное ранимому читателю выражение чистосердечного гнева, воплотившегося в резкие звуковые вибрации утреннего воздуха, побежавшие далеко по округе.

– Отец, ты зря так сердишься, этот окурок не мой, – совершенно невозмутимо, без обиды, как при терпеливом успокаивающем общении с незлобно лающей собакой заговорил мужчина. – Я вот, видишь, на остановках только жвачку жую.

Шторм гнева в груди старика резко спал, перерождаясь в ворчливое негодование слабого прибоя:

– Не ты? Так другой! Как свиньи! Ну, ей Богу. Трудно дойти до урны что ли? Грех один да грязь.

– Правильно, отец! – поддержал его мужчина. – С детства надо приучать, а родители, глядишь, сами хуже детей.

– Эдак, эдак, – согласился дед, стихая до штиля.

– Может, угостить тебя? – Предложил мужчина, доставая пачку сигарет. Он привычно щелкнул пальцем по торцу коробки, и белый тонкий прутик сигаретки выскочил из нее на положенные два сантиметра.

– Да нет… не надо… зачем, – совсем уж по-приятельски заскромничал старик, но, вдруг передумав, выдавил из себя: – Дорогие, видать? Ладно, давай.

Старик взял сигарету и положил ее в карман, на потом.

Зрители из вагона невольно подарили обоим букет улыбок, конечно же, не замеченный главными героями искрометного диалога мирового соглашения.

– Вот! Ублажил дедулю, и ведь всего-то надо: спокойствие и Трубка мира, – назидательно заметил полный, жизнерадостный, в старомодной шляпе пассажир трамвая.

– Так бы всем да во всем, – его слова прозвучали и растворились в гуле зашумевших электромоторов тронувшегося трамвая. А кондуктор непривычно вежливо обратился к пассажирам: