(Выключила диктофон, растроганно улыбнулась.) Ну и как тебе моё бормотанье?

И Дина всё же уехала в деревню, которая была в тридцати километрах от города. Правда, вначале взяла отпуск, чтобы ухаживать за инсультной матерью, а когда та умерла, то продлила его за свой счет, а потом так и не возвратилась в свою квартиру, – ведь медики везде нужны и к ней сразу потянулись люди со своими «болячками». Иногда она звонила мне и из наших диалогов я поняла, что ей нравится быть нужной именно этой горстке людей, не чаявших в ней души.

Какое-то время спустя, и я съездила к ней. Была ранняя осень. Мы сидели на крылечке с традиционными лавками по бокам от входной двери, перед нами, на низком столике, сооруженном Диной из двух дощечек, чуть слышно шумел самовар и стоял тот самый керамический чайник с чашками, который дети предлагали куда-либо «определить». И пахло дымком от осенних костров, стайка берёз напротив домика, утратив девственно-зелёную яркость листвы, уже вплетала в косы золотистые пряди… и было так тихо! Лишь иногда с конца улицы долетали возгласы играющих во что-то ребятишек, мычанье коровы, тявканье собаки, крик петуха. Я смотрела на мою подругу и видела: да, что-то изменилось в ней. Но что? Не могла понять. Будто образовалась вокруг неё некая исходящая аура, лучи которой не только не проникали в меня, но даже разъединяли. Почему? Ведь так хотелось, впитав их, почувствовать теперешнюю душу Дины! Да и не только почувствовать, но и перенять тихую успокоенность… Да, да, именно успокоенность появилась в ней! И та самая, которая непременно тает, размывается там, среди всегда спешащих, страждущих чего-то большего людей большого города, в который должна возвратиться и я.

Настя приехала… вернее, её привезла к себе из деревни моя не столь давняя соседка, и ей, её матери, уже восемьдесят семь, и живёт она одна там, в её поредевшей деревне и старой хате, а когда дочь начинает упрашивать переехать к ней, то слышит: «Нет-нет! И не говори мне этого! Старые деревья не пересаживають.» И знаю эту фразу потому, что её дочь повторяет её каждый раз, приезжая от матери, а теперь воочию и я вижу эту непокорную старушку. Такие лица, как у неё, мне всегда напоминают… как не странно, мочёное яблоко, – ничего, что всё исполосовано морщинками, но под ними непременно скрыто то, отчего испытаешь некую утолённость. Да и глаза… Она сидит на кровати, укрыв плечи одеялом, смотрит на меня с улыбкой и в её, утративших голубизну глазах… словно извинение. Ну, что ответить на этот взгляд? Ведь вижу-то её впервые. И чтобы начать разговор, отталкиваюсь от тех самых её слов, которые стали для дочери и меня чем-то вроде «стоячей фразы».