Ледяные спазмы изнутри обожгли мое чрево. И только сохранявшиеся во мне остатки этической требовательности заставили присесть на корточки и напрячь мышцы пресса и ягодиц, чтобы уберечься от нестерпимого желания, охватившего меня словно удушенного. Промелькнувшая в этот момент мысль оставила после себя нечеткий, шершавый след, но почему-то заставила меня подняться на ноги и, бросив бесполезное древко, бежать в сторону сторожки. Я старался ни о чем не думать, а выполнять лишь бессознательные, но не очевидные требования тела.
Подбежав к Шарке, я принялся ее теребить с каким-то непонятным остервенением, с какой-то веселой злостью, заставившей забыть прошлую брезгливость. Я что-то невольно рычал сквозь зубы, но постоянно мой наигранный рык срывался на захлебывающейся фальцет. За показным агрессивным действием скрывалась жалкая, напуганная душа человека, ненужного, но не желавшего мириться с собственной отверженностью, обрекавшей его на бесконечное чувство страха. Все-таки я ещё дышал, что-то кричал, запальчиво терзал обескураженную собаку, чувствовал ее отвратительный запах, видел ее недоумевающие глаза. Мне не была безразлична гибель Чевенгура, я ради удовольствия читал Пастернака, мои мужские фантазии будоражила жертвенность Сонечки Мармеладовой, и я знал кто такой Алан Паркер. Я знал, что я жив и в праве насмехаться над примитивностью, безвкусием и пошлостью здешних жителей. Мне хотелось безумствовать от восторга собственного пульсирующего существа. Хотелось разбрасывать предметы, попадавшие неволей в поле моего зрения, хотелась бежать безоглядно или просто подпрыгивать на месте с одной лишь целью – доказать безмолвному небу, что я жив! Но страх, наблюдавший за мной из черных теней, прятавшихся от искусственного света, по-прежнему пеленал и сковывал меня своим гипнотическим холодом. Да, я хотел доказать самому себе и миру, что я жив, но не мог сделать ничего из страстно желаемого. И эта борьба внутри меня, когда мне хотелось что-то делать и то же самое я делать боялся, в большей степени лишали меня силы и воли.
Неожиданно, влекомый родившейся вдруг во мне простой, спасительной идеей, я рванул Шарку за ошейник и снял ее с цепи. Точнее, снял я не сразу – пришлось какие-то минуты потратить на неподдававшийся моим пальцам карабин. Наверное, сама судьба пыталась мне указать, на то, что началом трагедии может послужить даже незначительный поступок, механическое движение рук, которому мы вряд ли можем придать фатальный смысл. Но истинное значение настоящего раскрывается, когда оно становится прошлым.
Все время, которое я потратил на непослушный карабин ошейника, Шарка терпеливо ждала, наклонив морду пониже к земле и удобнее подставляя мне свою толстую шею. Она только нервно посапывала и негромко рычала на своих щенят, досаждавших ей неуклюжей суетой. А как только клацнул наконец-то поддавшийся карабин, Шарка на мгновение задержалась, встряхнула головой, словно проверила – обманул ее слух или нет, и тут же стремительно, со всей мощью своего тела сорвалась с места.