Чтобы не разбиться, прыгая головой вперёд, спиной и руками упёрся в стремянку; перебирая по стене, поднял ноги до уровня окна, высунул их наружу и, оттолкнувшись, полетел вниз. Не задев фундаментного выступа, он упал ничком на мягкую хвойную лесную подстилку, мгновение лежал неподвижно, озираясь по сторонам, потом, как сильно сжатая и внезапно отпущенная пружина, вскочил на ноги и помчался к реке. Молнией мелькнула мысль: «Если туалет до обеда никому не понадобится, искать меня начнут после часа дня и, скорее всего, вниз по течению, в сторону «цивилизации». Значит, бежать нужно против течения».

Илья мчался то вдоль берега, то, чтобы сбить со следа собак, по мелководью. Когда его «гады» пропитались водой и стали неподъёмными, поднялся на высокий берег, к зарослям кедрового подлеска, углубился в лес и пошёл быстрым шагом, местами перелезая через бурелом. Где была возможность, переходил на бег. Лишившись часов на одной из пересылок, давно привыкший определять время по распорядку зоны и ощущениям желудка, он понимал, что обед прошёл, до ужина далеко, но, чтобы уйти как можно дальше, нужно остановиться и немного отдохнуть. Илья набрал кучу валежника и только успел залезть под неё, как услышал гул вертолёта, кружившего над рекой и прибрежной тайгой. Когда гул приближался и превращался в грохот, он сжимался в комок и старался не шевелиться. Вечерние сумерки стали сгущаться, и вертолёт улетел. Илья некоторое время лежал, вслушиваясь в тишину, потом осторожно выбрался из укрытия и решил идти краем леса. Луна, повисшая над рекой, помогала ориентироваться, и он, пока мог, шёл, иногда спускаясь к воде, чтобы утолить жажду. Ночевал под огромной елью, укрывшись наломанными с неё ветками.

Разбудили Илью ранние лучи солнца, пробившиеся сквозь просветы елового лапника его убежища, и острое чувство голода. Два куска утренней пайки хлеба, припасённые со вчерашнего завтрака, оказались на месте, в кармане арестантской куртки. В другом кармане сохранились коробок спичек и не выпавшие при падении плоскогубцы-кусачки. Хлеб хотелось съесть весь и сразу, но он бережно разделил его на четыре равные части, решив, что будет есть не больше одного кусочка в день. Оглядевшись, обратил внимание, что спал рядом с невысокими кустиками голубики. Илья набивал рот крупными сочными ягодами, добавляя крошечные кусочки хлеба, пока не решил, что пора двигаться дальше. На второй и третий день вертолёт возвращался, расширяя территорию облёта, и он решил, что отдыхать будет днём, а идти вечером или ночью. Четвёртый день прошёл в тишине. Возможно, поиски прекратили, но в светлое время суток он, на всякий случай, отлёживался.

Доевший последние крошки хлеба, питавшийся голубикой и изредка попадавшейся черникой, к вечеру пятого дня Илья отважился развести небольшой костерок, чтобы поджарить встречавшиеся почти на каждом шагу грибы. Вчера пробовал есть их сырыми, но не смог. Он выкрутил из земли десяток крупных подберёзовиков и почистил. Нашёл подходящего размера прутик, плоскогубцами снял кору, нанизал на него первый гриб и поджарил. Без соли подберёзовик был невкусным, но съедобным. Тремя грибами наелся. Закопав остальные в горячую золу, чтобы съесть позже, сел на отломок разрушенной молнией сосны и задумался, задавая самому себе вопросы и пытаясь ответить на них. Куда идёт, где остановится, и что его остановит? Если выживет, то для чего и ради кого? Может, вернуться на зону, и будь что будет? Но раз удалось бежать, значит, его жизнь для чего-то нужна…

Шестой день пути, и ни одной души, ни одного человеческого голоса! Илья шёл, скорее, брёл, не теряя реку из виду, когда обонянием, обострившимся почти до звериного, почувствовал слабый запах дыма. Наконец-то! Хотелось бежать в том направлении, но удалось только чуть ускорить шаг. На большее не хватило сил. Вечерело. Ему казалось, что он не найдёт источник запаха до темноты, когда почти наткнулся на чуть теплившиеся угли костра, рядом с которым кто-то оставил консервную банку с недоеденной говяжьей тушёнкой и большой кусок хлеба. Трясущимися от голода руками Илья схватил банку, поднёс ко рту, чтобы есть прямо из неё. Не получилось – чуть не порезал губы об острый край. Сделав несколько глубоких вдохов и выдохов, успокоился, стал выковыривать мясо указательным пальцем, и ел его с хлебом, наслаждаясь почти забытым вкусом тушёнки. В чистую, словно в ней ничего не было, банку он вложил остаток хлеба, спрятал в карман и стал устраивать ночлег рядом с погасшим костром. Кто здесь был? Почему ушёл, не доев? Кого испугался? На крики: «Ау! Кто ты? Отзовись!» отвечало гулкое, повторявшееся и затихавшее вдали эхо. Утром следующего дня Илья спустился к реке и, впервые за время пути, пил воду не согнутой в ковшик ладошкой, а из консервной банки, вдыхая сохранившийся мясной аромат и заедая остатками хлеба. И он пошёл вдоль берега в надежде, что вскоре встретится с людьми, и надеясь, что те не сдадут его властям. Когда усталость, ставшая привычной, дала команду на отдых, слабый ветерок снова принёс запах дыма. И повторилось вчерашнее: почти полная банка тушёнки, хлеб и надежда на чудо. За несколько десятков метров до костра Илья пересёк чуть заметную тропинку, уходившую вглубь леса. Готовый к любой встрече, пусть и со зверем, он с гулко бьющимся сердцем быстро поел, засыпал землёй посверкивавшие искорками остатки костра, возвратился к тропе и пошёл по ней. Шёл долго. Когда солнце, близкое к закату, высветило среди сосен небольшой домик, Илья хотел бежать к нему, но удалось только ускорить шаг. Похоже, он набрёл на охотничью заимку. Входная дверь была закрыта на щеколду, в которую вместо навесного замка вставлен поржавевший болт, соединённый тонким кожаным ремешком с дверной ручкой. И никого рядом. Илья вытащил болт, оставил висеть на ручке, и открыл дверь. В слабом свете, проникавшем через дверной проём и небольшое окошко, видны были две широкие лавки вдоль стен и узкий стол между ними. Не успев ничего толком рассмотреть, он лёг на одну из лавок и забылся в глубоком сне.