– Что, есть что-то хуже, чем двадцатый и двадцать первый годы? – усмехнулся Паша.

– Есть, – ответила девочка таким тоном, что Паша сразу, сразу ей поверил.

Они переобувались на краю огромного замёрзшего озера глубокой ночью, всего около сотни с чем-то человек. Было очень темно, но им и не требовалось освещение – чёрная чистейшая поверхность горела множеством линий, и из них Паша хорошо видел свою – светло-голубую, нежную. Она манила и влекла к себе. И, судя по яркости, она заберёт у него невероятное количество энергии, но он готов был отдавать.

Затянул шнурки и встал, вспомнил небрежную улыбку японского фигуриста. Вспомнил его бледность и страх, что не сможет снова выйти на лёд.

Бояться – страшно. Болеть – страшно. Умирать – страшно. Потому что при этом ты не сможешь вложить больше, ты не сможешь помочь больше, ты не сможешь сделать мир лучше.

Им не приходилось сговариваться – лёд манил всех одинаково. Один за одним они вставали на свои линии и начинали двигаться. Не стремительно, как на льду маленьких и больших катков, а как будто в глубоком прозрачном болотном омуте, так много сил отбирало скольжение по линиям. Паша увидел это на секунду: маленькая девочка кричит в подвале за секунду до смерти, запах крови, запах помоев, темнота, ледяные руки матери, шёпот, взрывы, взрывы, взрывы. И скользил дальше быстрее, яростнее: если это они собираются остановить рано или поздно, он готов отдать свою жизнь, выписать её всю до остатка узором на льду Байкала, отдать её миру, остановить всё это и вывести ребёнка и её мать наружу, на свет. Он – готов.

Последняя завитушка – и он глухо упал на лёд. Сил не оставалось, сердце билось медленно-медленно. Рядом тоже кто-то свалился – девушка его возраста в вязанной шапке в виде лягушачьей морды – её было видно очень плохо, не было сил шевельнуться, но девушка улыбалась с закрытыми глазами: справилась.

Они постепенно выпали по краю льда, как выброшенные на берег рыбы, кто-то потерял сознание, кто-то просто лежал, не в силах двинуться, кто-то приподнялся на локте и смотрел на то, как огромная многоцветная канва вспыхнула и взорвалась, рассеиваясь на весь мир, накрывая его огромным и дремлющим до поры ледяным куполом, слегка снижающим температуру всего вокруг, но – дающим надежду на то, что рано или поздно можно будет что-то изменить.

– В принципе, – сказал многоликий дед, чинящий постоянно разваливающийся дом. – у нас очень небольшой временной промежуток для театрального представления собственной жизни в постоянно меняющихся декорациях, поэтому лучше хотя бы выбрать себе труппу и зрителей, а не выбирать под них новые маски. Так ведь разоришься на клее – наклеивать новые на собственное лицо.

– Что же ты не перестанешь чинить свой дом и не выберешь дом поновее? – усмехнулся я. Океан шумел совсем рядом, и местные жители говорили мне, как один, что дед заговорил океан, чтобы тот не слизнул его разваливающийся дом в себя.

– Я сам такой же, – ответил многоликий дед весело. – Тоже всё разваливается, если перестать делать вечерний обход. Я нужен дому, а дом нужен мне. А, может, мне нравится идея, что я смотрю реальности в глаза и могу остановить хотя бы что-то разрушительное.

– Разве ж реальность выглядит так? – спросил я, указывая на хлопающую на ветру залатанную раму окна. Стекло треснуло в четырёх местах, заклеенное чем попало, в одном месте даже ярко-синим осколком другого стекла.

– А разве нет?

Я не нашёлся с ответом.

Многоликий дед был не только дедом. Иногда он был девушкой Лилианой, манящей и сливочно-чёрно-красной, как будто вышедшей из чёрно-белых фильмов тридцатых годов, способной заворожить или перерезать вам горло. Иногда был непонятного пола подростком, заросшим светлыми волосами, в гигантских очках, постоянно слезающих с носа, невероятного обаяния и с звонким заразительным смехом. Время от времени, если повезёт, вы встречались и с самой привлекательной его версией – парнем Яном, гопником-пиратом, который резал правду в глаза, пил, как чёрт, а иногда затевал мордобой – и всё равно оставался самым привлекательным парнем на целом свете. За время, что я жил на острове, я познакомился со всеми. И потерял их – хотелось бы сказать, что я был молод и глуп, но на самом деле дед был прав: если человек не подходит тебе ни в труппу, ни в зрители, просто закрой за ним дверь театра и не продавай ему билеты.