И тогда вспомнил Камбис о зяте и союзнике Амасиса Поликрате и отправил ему грозное послание: «Я – Камбис, царь великий, царь царей, повелеваю тебе прислать мне сорок триер с командой для войны с собакоедами картхадаштцами. Раньше ты был союзником врага моего Амасиса. Теперь же царь Египта – я и требую от тебя немедленной присылки кораблей по справедливости. Если же ты этого не сделаешь, то будешь посажен на кол, а подданные твои превращены в рабов».

Зная, что финикийцы, отказавшиеся воевать со своими поселенцами, от помощи Камбису в войне с Самосом не откажутся, Поликрат тотчас же разослал наемников, критских лучников и скифов, по всему острову для сбора корабельной команды и гребцов; триеры же у него имелись. И поднялся над Самосом плач, ибо брали молодых и пожилых, особенно же тех, кто был несдержан на язык или проявлял недовольство. Если же их не находили, хватали их отцов и матерей, загоняя в корабельные доки как заложников.

Зная об этом, Пифагор решил объясниться с отцом:

– К нам вот-вот явятся и, не отыскав Эвнома, уведут тебя и мать. Я решил объявиться Эвномом. Лучники здесь никого в лицо не знают и берут по списку.

– Не делай этого! – взмолился Мнесарх, обнимая Пифагора. – Мы с матерью едва обрели тебя и вновь потеряем. Ты погибнешь! Какой из тебя моряк и вояка!

– За меня не надо бояться. Конечно же, я никогда не ходил под парусами и не держал в руках оружия. Но кое-чему научился и сумею постоять не только за себя. Вскоре я вас отсюда заберу, и мы уже больше не расстанемся.

Греческий корабль. Аттический чернофигурный сосуд. Около 520 г. до н. э.

Но отец, кажется, не слышал Пифагора или воспринимал его слова лишь как желание успокоить.

– А почему бы тебе не сходить к Поликрату? Он же тебя помнит…

– Поликрат, как любой тиран, – свинья, лишенная памяти и благодарности. Да и после кончины своего тестя он потерял равновесие и не предвидит последствий своих действий.

– А может быть, от лучников откупиться? – не унимался Мнесарх.

Пифагор пожал плечами:

– У тебя есть золото?

И в это время дверь задрожала от ударов.

– Спокойно, отец, – сказал Пифагор. – Я открою.

И вот уже с мешком на плече Пифагор шагает к военной гавани среди мужей и юношей. По бокам с воплями бредут женщины – матери, жены, сестры и дочери будущих матросов, гребцов и корабельных воинов. Лучники осыпают их бранью, отгоняют палками, но женщины, несмотря ни на что, продолжают идти.

Переменив имя, шагая среди подневольных людей, слыша брань наемников и причитания женщин, Пифагор впервые за все это время ощутил себя не чужестранцем, отделенным от сограждан двадцатью двумя годами странствий и приобретенным на чужбине могуществом, а рядовым самосцем, таким же, как те, кто все эти годы жил под властью тирана. «Как же я мог вести себя так по-ребячески? – со стыдом думал он. – Вылавливать монету, красоваться перед рыбаками?! Наверное, судьба даровала мне тайное знание не для подобных фокусов, а для великих свершений? И не первая ли из поставленных передо мною задач – спасти соотечественников от персидского рабства, но при этом так, чтобы не обрушить на Самос гнев персидского деспота?»

Площадь перед корабельными доками, окруженная лучниками, чернела сотнями голов. Кто сидел на бревнах, кто валялся на кучах стружек. Судя по выражению лиц, согнанные свыклись с неизбежным и страдали от длившегося уже несколько дней ожидания посадки. Писцы, сидевшие со свитками папируса за столом, вызывали пригнанных по одному. Их интересовали имя, возраст, прохождение воинской службы на суше или на море.