– Я не считал, – сказал Владик и заржал: – По безналичному.

И Миша, бедный, засмеялся.

– Сотерн или мозель? Или марсалу? – спросил Владик.

– Ты нам еще кахетинское предложи, – подмигнул мне Миша. – Кюммеля, кюммеля давай! Кюммель мне в тот раз в душу запал!

– Кюммеля нет. С тмином есть голландская буза.

– А мне сотерн, если можно, – сказал я.

– Что у него там? – спросил Владик у Миши, показывая глазами на мой пакет.

– Это потом, – ответил Миша. – Сейчас давайте царапнем.

– Открой ему, – сказал Владик, передавая Мише бутылку.

– А вы незнакомы, – сказал Миша светски. – Это московский писатель…

– А мне не один хрен? – прервал его Владик. – Пусть пьет.

– Он зимой не в духе, – пропела Тамара.

– Молчи, падаль, – отозвался он. – Еще слово скажешь, выгоню.

Мы выпили, без слов и не разом. Владик вдруг сел в кресло, вцепился пальцами в ручки, и по лицу покатился пот. Потом он простонал, и его отпустило. Он вытер руками лицо, погладил грудь, подошел к окну и уперся кулаками в подоконник. Потом быстро налил себе еще водки, проглотил, постоял несколько секунд в напряженном ожидании, но на этот раз обошлось. Он вздрогнул всем телом и расслабился.

– Тамарка, – сказал он, повеселев, – сальто прогнувшись назад с приземлением в шпагат!

Тамарка отошла в угол, разбежалась и, подпрыгнув, перевернулась как он сказал. Железняк захлопал в ладоши и шепнул мне:

– Ты ее не узнал? Селищева, олимпийская чемпионка.

– Селищева? Тогда не чемпионка, – пробормотал я. Откуда-то я знал, что Селищева могла стать чемпионкой, но с чего-то сорвалась и чемпионкой стала другая, тоже наша, но не Селищева.

– Брусья, – сказала она, услышав. – Брусья – моя коронка. Я на бревне травму получила, а на брусьях бы у меня было золото.

– Твое золото из дерьма смолото, – проговорил Владик и засмеялся искренне: – Ха! Ха! Ха! – через паузы.

– Вот таким я тебя люблю, – сказала Тамара, тоже искренне.

– Так вы писатель? – обратился ко мне Владик.

– Точнее, переводчик, – ответил я.

– Не один ли хрен! – заметил он, на этот раз доброжелательно. – И чего сейчас переводят?

Я сказал.

– Значит, в основном Африку и Азию? Я так и думал, – сказал он, опечалившись. – Сводолюбивые, в рот компот, материки… А моего друга Эрни Освальда небось не переводят. Эрни Освальд из Орвилля, писатель… Не знаю, чего он там пишет, но живет мужик не хуже Льва Толстого. Дом в Чикаго, вилла в Испании, гарем в Орвилле. Кирюха экстра-клаcca, шанель может пить. Но не колется, – сказал он строго, помолчал и информативно кончил: – Сейчас операцию сделал: все свое отрезал на фиг и женский орган пересадил… Сорок восемь лет человеку…

Из угла, где сидел со стаканом в руках Кудрявцев, раздались первые такты карменовской сегидильи. Он заворочался, мелодия повторилась.

– Возьми трубку, – сказал, ухмыляясь, Владик.

– Чего? – спросил Кудрявцев.

– Чаво… – то ли повторил, то ли передразнил Владик. – Телефона.

Колокольцы пропели «Я здесь про-пля-шу се-ге-ди-и-и-илью» еще раз. Звуки исходили из вазочки с маргаритками. Кудрявцев понюхал их, потом поднял вазочку и сказал «алло».

– Догадался все-таки, – опять ухмыльнулся хозяин. – Глаза и уши…

– Puis-je parler a monsieur Vladique? – раздалось из цветов довольно громко.

– Владика, – объяснила Тамара.

Он поставил вазочку перед собой на ковер и, потянувшись за бутылкой, произнес: – Говори по-русски!

– Здесь Люсьен, – сказала вазочка с легким акцентом. – Салют! Как поживаешь, Владик?

– Нормально. Чего надо?

– Суаре в консульстве. Консул рад видеть тебя э Тамара.

– Я с компанией, – сказал Владик и показал рукой на нас.

– Меня не считайте, – тотчас проговорил я.