– Пропала охота, – сказал я.

– Теперь бы домой, – опечалился приятель.

К полудню вход в пещеру почти завалило, но снег и не думал прекращаться. О том, чтобы вернуться домой не могло быть и речи: в снежной круговерти мы даже не знали, куда идти, где искать безопасный путь.

– Придется переждать… Мы вспомнили вчерашний сытный ужин и затосковали. В наличии оставалась баночка рыбных консервов, полбулки хлеба и одна луковица на двоих. Мы разделили запасы на три части – одну на сегодня, остальные – время покажет.

Снег шел весь день, а вечером забушевал буран. Ветер выл на одной упругой ноте. Под его напором содрогались горы. Откуда-то донесся протяжный гул, – то ли лавина сошла, то ли скала обрушилась. Забившись в угол пещеры, мы молчали. Огонь не разжигали, приберегая дрова на крайний случай. Влипли.

К утру, прижавшись спинами друг к другу, мы, наверное, все-таки задремали, потому что, когда открыли глаза, было светло и зуб на зуб не попадал от холода. По-прежнему шел снег. Я выполз наружу и пытался в бинокль разглядеть хотя бы очертания ближайших скал, но взгляд упирался в белое, точно в вату. Следом вылез старик, стал приседать, размахивать руками – разгонял кровь… Мы съели по кусочку хлеба, размером чуть больше спичечного коробка, и пол-луковицы.

– Так цыган кобылу приучал… А она потом сдохла, – заметил приятель.

После двух бессонных ночей и скудного, но все-таки завтрака, вдруг напала такая сонливость, такое безразличие ко всему, что впору хоть помирай. Дед Пичка предложил:

– Ты поспи… А я подежурю.

Не, Макарыч, ты первый… А если распогодится, разбужу и сразу – домой.

Мы вытряхнули из рюкзаков весь хлам, расстелили даже запасные портянки. Я снял фуфайку – лежачему требуется больше тепла, и остался в свитере и безрукавке. Холод сразу вцепился в плечи, заструился по спине.

– Ты двигайся, шевелись, – посоветовал старик и замолчал. Уснул?

По-прежнему гудит ветер и сотрясает горы. Отчетливо слышу, как воет камень у входа в пещеру, клокочет ущелье, и как там, наверху, где уже ничего, кроме неба, нет, стонет проносящаяся над вершинами масса снега. Я сжался в комок и, окончательно окоченев, стал равнодушно глядеть на снежные вихри. Почему-то вспомнилась давняя поездка в Фергану, раскаленные солнцем вагоны и трепещущая па окне белая занавеска. Но ветер, треплющий ее, не нес желанной прохлады. Он обжигал лицо и забивал глаза горячей пылью. И не было спасения от зноя.

– Канибадам, Канибадам… – выстукивали колеса. Странно все-таки устроен человек: в жару мечтает о шорохе желтых листьев и осенней прохладе, зимой ждет весеннего тепла, весной – лета. И так всю жизнь… Сейчас бы в горячую баньку! Трясущимися руками разминаю сигарету, прикуриваю и держу спичку до тех пор, пока не обжигает пальцы.

Дед Пичка ворочается, встает:

– Задубел?

– Н-ничего, – отвечаю, не попадая зуб на зуб.

– Иди, погрейся. Ложусь, укрываюсь фуфайкой. Поддувает со всех сторон. Сон не приходит, а точно пелена застилает глаза. Голову туманят обрывки каких-то мыслей, «канибадам, канибадам…» – стучат молоточки…

Когда открываю глаза, вижу темный проем пещеры и скрюченную фигуру приятеля. Прошел еще один день вынужденного сидения. Медленно, стараясь продлить удовольствие и растянуть время, ужинаем. Дома нас потеряли. Ночь. По-прежнему гудит буран и сотрясает горы. Становится еще холоднее. Мы даже не рискуем по очереди использовать обе фуфайки, так как второй, раздетый, неминуемо замерзнет. Сидим, прижавшись друг к другу спинами, укутав рюкзаками колени и намотав портянки на руки. Утро не приносит успокоения.