– Почему ты не сообщила Дадаруху?
– Он спал.
– Позови, я поговорю с ним.
Я прошёл через калитку ограды, побежал прямо к дому по затенённой дороге и позвал Хасана. Для него печальней новости не было. Он прибежал за мной. Мой папа был очень суров. Под его взглядом мы сильно испугались. Он сказал Хасану:
– Если солжёшь, то пеняй на себя!
– Я не солгу.
– Ладно, почему ты сломал эту скребницу?
Хасан растерянно посмотрел, остановившись глазами на предмете в руке Дадаруха. Потом, потрясая белобрысой головой, сказал:
– Я не ломал.
– А я говорю, что ты лжёшь.
– Я не ломал.
Папа сказал:
– Скажи правду, я не рассержусь. Ложь – это очень плохо. Хасан упрямо отрицал. Мой папа разгневался. Папа подошёл, сказал сверху: «Бесстыжий лжец», дал ему пощёчину и крикнул:
– Отведи его в дом. Смотри, не пускай его сюда ещё раз. Пусть всё время сидит с Первиной.
Дадарух взял моего плачущего брата на руки и пошёл прямо к калитке изгороди. Теперь я играл совсем один на конюшне. Хасана держали дома под замком. Моя мама после приезда также не простила его. Когда предоставлялся случай, мой папа говорил: «Он лжец». Хасан тягостно молчал и начинал плакать, когда вспоминал про пощёчину, которую получил. Моя бедная мамочка не давала мне никакой возможности признаться в клевете. Она говорила: «Глупый Дадарух, разве ты не подвергаешь опасности лошадей?»
На следующий год летом моя мама опять уехала в Стамбул. Мы остались одни. Хасану всё ещё было запрещено быть на конюшне. По вечерам в постели он спрашивал меня, выросли или нет жеребята, что они делают у лошадей. Однажды он вдруг заболел. В посёлок была послана лошадь. Приехал доктор. Он сказал, что это дифтерия. В дом собрались находящиеся на хуторе деревенские женщины. Они принесли несколько полосатых птиц. Зарезав их, они укутали шею моему брату. Мой папа совсем не отходил от изголовья кровати. Дадарух был очень подавлен. Первина плакала навзрыд.
Я спросил:
– Почему ты плачешь?
– Твой брат болен.
– Он выздоровеет.
– Он не выздоровеет.
– А что с ним будет?
– Твой брат умрёт!
– Разве он умрёт?
Я начал тоже плакать. С тех пор как он заболел, я спал рядом с Первиной. Однажды ночью я не мог заснуть. То ли в дрёме, то ли нет, перед моими глазами призрак Хасана говорил: «Клеветник! Клеветник!» и плакал рядом со мной.
Я разбудил Первину и сказал:
– Я пойду к Хасану.
– Зачем?
– Я хочу что-то сказать моему папе.
– Что ты скажешь?
– Я скажу ему, что я сломал скребницу.
– Какую скребницу?
– В прошлом же году. Помнишь, как мой папа сердился на Хасана…
Я не мог договорить свои слова. Глубокие рыданья внутри душили меня. Плача я объяснил всё Первине. Если я расскажу сейчас моему папе, может быть, Хасан услышит и простит меня.
Она сказала:
– Скажешь завтра.
– Нет, я пойду сейчас.
– Сейчас твой папа спит, скажешь завтра утром. Хасан тоже спит. Ты его поцелуешь, поплачешь, они простят тебя.
– Ладно!
– А сейчас давай спи!
Я опять не мог сомкнуть глаз до утра. Как только рассвело, я разбудил Первину. Я встал. Я торопился, чтобы снять угрызения совести, которые мучили меня. Только жаль, что мой бедный невиновный брат умер в ту ночь. Мы видели в прихожей плачущего Дадаруха и хуторского имама. Они ждали, когда выйдет мой папа.
Фалака
Каждое утро мы, словно стайка воробьёв, с радостным щебетанием проходили позади Рыночной Мечети перед разрушенными конюшнями жандармерии. Школа находилась немного дальше, впереди, посередине достаточно широкого двора с низким забором. Она была одноэтажной. Большие каштановые деревья, переплетённые друг с другом и возвышающиеся вокруг неё, полностью покрывали тёмной тенью её крышу. Мы, ещё до того, как войти в калитку двора, собирались увидеть и понять, пришёл ли господин учитель в школу: