– Газни. Не слышал про такой город в Казахстане, и из миномётов казахи вроде не садят. В Афганистан занесло?! Пошто не писал, засранец?!

– Бать. А что писать-то было? Вас с мамой расстраивать? А сейчас можно уже.

– Отец уже успокоившись, кивнул на грудь сына:

– И цацку заслужил каку-то?

– Это гвардейка, пап. Хотя… Цацка тоже имеется. Я постеснялся её перед тобой одевать.

Отец забурчал недовольно:

– Постеснялси он! Чай не за то, что курей щупал, наградили! Одевай! Мамку порадуй! А кака медалька-то? Не отважная тож? Аль повыше кака?

– Ну пап! Выше твоей, трудно заслужить! Ты её в настоящей войне получил! – Митька говорил, вынимая из внутреннего кармана кителя орден «Красной Звезды», аккуратно завёрнутый в носовой платок. – А я так, басмачей отлавливал.

Прошло ещё два года. Дмитрий вновь возвращался домой. Поседевший, с загрубевшим под чужим солнцем лицом. В поношенной песчанке с погонами рядового и в панаме. На этот раз насовсем. После бурной встречи, опять вышел во двор с отцом. Не дождавшись, пока сын заговорит первым, заговорил отец:

– Мить, что приключилось-то? Погоны опять без звёздочек, и цацки нету?

Дмитрий помолчал несколько секунд, жадно затягиваясь сигаретой. Внезапно весело засмеялся:

– Судьбы у нас с тобой бать, такие видимо. Получать цацки, потом терять их. Но ты смог вернуть свою, а мне уже не судьба.

Отец покряхтел, потом спросил:

– За дело, сынок?

– За дело, бать. За дело. Не жалею ни о чём.

Вновь наступила зима. На улице стояли лютые, уральские морозы. А в избе, как и много лет назад, трещали в топке поленья, и добротная русская печь одаривала всех своим ровным, ласковым теплом. Матушка всё также сидела за своей неизменной прялкой, а отец вполголоса чертыхаясь, перебирал какую-то запчасть к своему «Запорожцу». Дмитрий, в своём углу, чинил радиоприёмник. Отец вдруг бросил отвёртку, яростно заругавшись:

– Да растудыть твою в качель!!! Митрий, бросай тоже валандаться, пойдём покурим!

Дмитрий отложил тестер, пошёл к печке. Следом, обтерев руки тряпицей, подошёл отец. Отстегнул костыль, положив перед топкой, сел на него. Дмитрий уселся рядом на корточки.

– Мить, как ты так сидеть можешь? Не затекают ноги-то?

– Привычка пап. Оттуда. Утром-ночью там камни холодные, застудиться можно. А днём-вечером раскалённые. Постоянно что-то подкладывать, это муторно. Вот и привык так сидеть. – Дмитрий рассмеялся. – На работе мужики заметили тоже, так сижавые за своего приняли. Оказывается зэки, у кого большие срока, тоже так сидят.

Мужики закурили. Примолкли, смотря на пламя бьющееся в топке печи. Взгляды обоих затуманились, словно рассматривая своё прошлое, в жарких языках огня. Каждый видел своё. Отец видел отсветы чадящего пламени горящего немецкого танка. А сыну мерещились пылающие наливняки, на перевале Саланг…

Митька проснулся, повозился на печи, прислушался. В доме стояла тишина, только громко тикали настенные часы.

– Эх! Опять проспал, не проводил на работу папу с мамой, – подумал он.

В избе было ещё темно, серые предрассветные сумерки еле пробивались сквозь окна покрытые изморозью. Он сполз с лежанки, протопал к выключателю. Тот был высоко, но мама перед уходом, обязательно ставила под него стул, чтоб Митька мог включить свет. После щелчка выключателя, страшные тени выползающие из-под кровати и шкафа, сразу исчезли.

На столе стояла чашка с супом, заботливо накрытая полотенцем, и стакан с чаем. Сам Митька считал себя уже взрослым, и давно мог и чаю себе налить, и покушать наложить. Но мама по привычке, перед уходом всё оставляла на столе, боясь что её поскрёбыш ошпарится из чайника, или супом из чугунка.