– Идея подражать художнику не новая, поклонников Боттичелли немало. Преступнику могла прийти идея повторить попытку, – доктор Уилсон привычно выделил нужное слово, чтобы подчеркнуть дополнительный смысл. – Причем, не «Весну» или «Рождение Венеры»…

Эд на мгновение замер, взгляд остановился на одной из полок – но видел он нечто иное.

– Il Mostro di Firenze.

– Иль Мостро? – переспросил Уилсон, пытаясь припомнить.

Писториус уже сорвался с места, подбежал к одному из стеллажей, начал что-то торопливо доставать.

– Флорентийский монстр, – заговорил он, роясь в бумагах. – В восьмидесятые-девяностые годы прошлого века в Тоскане были совершены четырнадцать преступлений. Иль Мостро убивал молодых любовников, уединявшихся в темноте, он устраивал тела, подражая картинам Боттичелли, украшал их цветами, обнажал левую грудь жертвы, не оставлял никаких подсказок. – Эд запыхался и перевел дух, а затем добавил: – Был осужден Пьетро Паччиани… Но позже инспектора обвинили в подделке улик, и дело осталось нераскрытым.

Писториус, наконец, достал то, что искал – и положил на стол папку. Потом он повернулся к нахмурившемуся Уилсону.

– Я точно об этом слышал… Ну конечно, – с облегчением всплеснул тот руками. – Четверть века назад, продолжатель дела, ценитель наследия. Про него на своих лекциях по искусству Возрождения рассказывал Лукас Гаштольд7, – Уилсон усмехнулся, – как пример, насколько искусство влияет на умы, – затем он пояснил: – Гаштольд – американский психиатр, еще и искусствовед. И кулинар…

«Главное не ляпуть что-нибудь осуждающее, – думал Уилсон, – а то будет непрофессионально».

Эд оживился.

– Мы можем проконсультироваться с ним?

Уилсону меньше всего хотелось привлекать к делу Гаштольда – пусть и явных объективных причин для неприязни у него не было.

– Резонно. Он знает все о Боттичелли… Даже то, что Боттичелли о себе не знал. Надо, чтобы Клеман одобрил и сказал, что мы можем давать на публику.

Когда два консультанта заявились в кабинет к детективу-инспектору Клеману без стука, тот вычеркивал из какого-то длинного списка имена, шурша скрепленными листами.

– Захари, у нас может быть зацепка, – оптимистично заявил Писториус.

Клеман посмотрел сначала на него, потом на Уилсона – и кивнул, приглашая продолжать.

– Флорентийский монстр, – поспешил объяснить психиатр, – серийник из Тосканы, поклонник Боттичелли, делал из тел подобие картин, орудовал в восьмидесятых-девяностых.

Клеман все еще молчал, держа в одной руке ручку, в другой – бумаги.

– Есть психиатр из Балтимора, он может рассказать про него, – добавил Уилсон.

«Балтимор, Мэриленд, Соединенные Штаты Америки, – уже рассуждал мысленно Клеман. – Другое государство, ведомства с хитрыми законами, в каждом штате свои правила… И уж слишком много профайлеров».

– Как хорошо вы знаете его? – спросил детектив-инспектор. – Ему можно доверять?

– Его зовут Лукас Гаштольд. В его экспертизе и профессиональной этике я уверен. Он сотрудничает с ФБР как консультант, не знаю, в плюс это ему или в минус. Если спрашивать его слишком абстрактно, может сделать вид, что сильно занят… – Уилсон не лукавил. – Если посвящать его в детали, надо предусмотреть, как это сделать конфиденциально.

Еще один психиатр – да еще и консультант ФБР! Скоро все вокруг рехнутся – и это будет уже похоже на целый психиатрический заговор.

– Все официально, – отрезал Клеман, – и строго через участок. Никакой самодеятельности. Пусть подпишет соглашение о неразглашении и консультирует.

Уилсон сомневался, что Гаштольд пойдет на такие формальности – где под каждым словом нужно расписываться прежде, чем это слово произнести. Клеман тоже сомневался, что кто-то в участке вообще еще соблюдает формальности – но рамки, если они есть, все же, держат систему на себе и собирают ее внутри себя воедино, особенно когда после решения задачи в беспорядке более нет нужды.