В то же время сохранились прямо противоположные по смыслу описания распутинского взгляда. Так, если верить свидетельству И. Ф. Манасевича-Мануйлова, Распутин «смотрит как-то вбок, не переносит пристального взгляда»^>223. «Я тщательно искал того особого загадочного блеска, который многие приписывали его глазам; ничего не нашел, – вспоминал другой газетный автор, Л. Львов. – В глазах светилась хитрость да сметливость крепкого мужичка, отлично ориентировавшегося в своем положении, отлично раскусившего любопытство „бар“ к простоте»^>224. «Отталкивающее впечатление произвели на меня его плутовские глаза, все время бегавшие и не смотревшие прямо в лицо»^>225, – отметил в мемуарах и бывший дворцовый комендант В. Н. Воейков.

Кожа лица Распутина – темная, морщинистая, с крупными складками, какие «мы видим на всех пожилых крестьянских лицах»^>226.

Голос – высокий, но глухой. Речь протяжная, певучая – «не то монастырского служки, не то начетчика-сектанта»^>227. Говорил, налегая на «о»^>228 и «склоняя голову несколько набок, как это делают священники во время исповеди»^>229.

Руки длинные, узловатые, «со вздувшимися жилами»^>230, «указательный палец длинный, почти до неприличия»^>231. «У него грязные руки, ногти с трауром»^>232; «во время еды остатки пищи очень часто застревали в его бороде», хотя, впрочем, «он был довольно чистоплотным и часто купался»^>233.

«Интересно было наблюдать, – пишет Матрена Распутина, – как он (Распутин. – А. К., Д. К.) подходил к зеркалу, думая, что его не видят. Сначала как будто с опаской (что-то ему покажут?), потом с недовольством (зачем показывают такое?), потом с умиротворением (что есть, то есть)»^>234. Какая сложная гамма чувств, явно несвойственная обычному крестьянину: тут и желание выглядеть привлекательным для окружающих (отсюда и опасение, достаточно ли я привлекателен сегодня), и кокетливое недовольство своей внешностью (так характерное для истероидного характера), и одновременно самолюбование («а все-таки я не так уж и плох!»).

Взгляд на себя со стороны вообще был свойствен Григорию Ефимовичу, который даже во время телефонного разговора «картинно подбоченивался и опирался ногой на маленький табурет, специально поставленный возле. Именно такой ему, наверное, представлялась поза триумфатора»^>235.

Уделял немалое внимание он и своей одежде.

Приехавший в 1904 году в Петербург Распутин «был одет в простой, дешевый, серого цвета пиджак, засаленные и оттянувшиеся полы которого висели спереди, как две старые кожаные рукавицы; карманы были вздуты, как у нищего, кидающего туда всякое съедобное подаяние; брюки такого же достоинства, как и пиджак, поражали своею широкою отвислостью над грубыми халявами мужицких сапог, усердно смазанных дегтем; особенно безобразно, как старый истрепанный гамак, мотался зад брюк»^>236.

Спустя четыре года на Григории уже была хорошая черная суконная русская поддевка и прекрасные лакированные сапоги бутылками. А еще через два года Распутин был одет роскошно: на нем была малинового атласа русская сорочка; подпоясан он был поясом с большими шелковыми кистями; брюки из дорогого черного сукна сидели на ногах в обтяжку, как у военных; дорогие лакированные сапоги бросались в глаза своим блеском и чистотою.

В 1915–1917 годах Распутин бывал одет в лиловую шелковую рубашку с малиновым поясом, английские полосатые брюки и клетчатые туфли с отворотами.

В целом облик Распутина вызывал чувство настороженности, раздражения и внутреннего беспокойства: «Вся „простота“, все, начиная от щегольского, но все же „мужицкого“ костюма до напомаженных волос и грязных ногтей носило характер нарочитый»