Частенько его в церкви местной видели. Как перезвон, так он тут, улыбается, глазищи да на колокольню таращит. По несколько раз на дню захаживал, бывало, все ходит, на иконы смотрит, да молится на своём. Батюшка наш все пытался его пристроить куда, а бестолку. Договорился в уезде, бумагу ему справили, вроде как документ. А он ее на самокрутки. Не признавал Казанец никого, не власти, не государственности никакой. Сам себе, да по себе.

Глянулся Казанец девушке одной, Настасье. Вроде не было никакой причины на то, да взаимной симпатии, только потеряла девка покой и сон, все ходила к нему, кормила да убиралась. Дом-то большой и запустелый совсем, на самом отшибе занял. Он без женской руки как Ванька был, такой же одинокий и заросший. Смотрел большими глазницами на мир этот. Настасья Мерзлая, так ее зовут, облагородила его дом, уютным сделала. Ведь поначалу она ему предложила у себя поселиться, она же одинокая, – а он отказом ей. Она-то потом, как все произошло, батюшке исповедалась, рассказала все как есть, о чувствах своих. Злилась, говорит, и словам своим необдуманным, и отказу Иванову. Чисто буря внутри разыгралась. Все ревела и печалилась, только смурь эту не прогнать никак. Молилась, как умела, и вроде легчало. Стала ходить к нему, одёжу подновить, или еще чем помочь.

Много лет прошло, с той поры, как Ванька забрёл в Разгуляй, и как то зимой занемог совсем. Хворь какая-то поселилась в нем. Настасья Мерзлая заметила, что нету его давно, да и заглянула в дом, где не топлено. А он там совсем слабый. Говорит, позови мне Митрофана да батюшку нашего, дело есть важное. Ну те пришли скоро, а Казанец как в бреду словно, все про какой-то колокол им твердит. В общем поняли, что хотел. А хотел он колокол отлить, какой свет ещё не видывал.

– Дык, колокол! Там же меди-то нужно не счесть!

– Ну там есть… в подполе-то, глянь Митрофан, авось хватит…

Ну, в общем, оказалось, что меди у дурака нашего, как махорки в хороший год. Окрыли подпол, и аж присели все, кто в хате был, полна закрома выблёскивают!

Понятно стало, что в мешках носил пришлый по первости. Каждый день почти видели его с мешком на плече. Это он, как обжился в доме, стал туда в подпол добро свое стаскивать. Это ж сколь мешок один весит? А он их перетаскал.… Да уж, силищи то в нем было.

Оказалось, что и технологией Ванька Казанец наш владеет. Стал учить, Митроху нашего, кампанологии. Да вот беда, – сил все меньше у него. Жаба в груди сосала жизнь из Ваньки уж не первый день. Несколько дней возили телегами медяки Ванькины. Да несколько дней взвешивали. Выходило, что колокол-то будет царский, пудов на семьсот тулово, да язык на двух телегах едва-едва.

Решили пристань для него делать прямо на месте, чтобы не везти никуда. Соорудили плавильню, все по чертежу да вычислениям правильным. Начались работы. Много людей откликнулось в помощь, многим по сердцу пришлась затея. Да ещё слух пошёл, что колокол этот будет своим звуком от любой хвори исцелять. Казанец всю свою жизнь ходил по деревням да медяки просил, несколько лет в одной, да выгнали, несколько лет в другой – да все тоже. Так и дошёл до Разгуляя нашего. Почитай тридцать лет собирал без малого, и ни одной монетки не истратил. А ведь каждый медяк – он от чистого сердца был даден, это люди давали не от избытка своего, а из жалости и сострадания. А оно ведь большую силу имеет, доброта да сострадание, отзвуки абсолютной любви божьей.

Помер Казанец на излете сорокового дня, когда плавильню переделывали в пристань, да под вечер стали тянуть через блоки в подверх. Коней собрали со всех близлежащих деревень, да тащили всем народом. Закат ещё, помню, такой был красный, когда язык цепляли. Никто и не заметил, что Казанца-то нет. Мёрзлая потом сказала, что умер Иван. Она одна его Иваном и называла. Любила, поговаривали…