– А что именно изменится после этого мгновения? – поддразнила я Питера, – Ты хочешь нам о чем-то сообщить? Какую-то откровенность? – Это заставило его почувствовать себя не в своей тарелке.

– Нет, конечно же нет. Ничего такого. – Он поерзал на стуле и поднес стакан к губам, хоть тот уже и опустел.

– Думаю, что это благодарность, – наконец сказал он.

– Странно, если учесть, что сейчас шесть вечера, а на градуснике больше сотни градусов, – сказала я.

Но он не улыбнулся.

– Нет, благодарность – подходящее слово. Благодарность за каждый момент, когда земля не разверзлась. – Он замолк, а потом рассмеялся. – Это все проклятые цикады. Они наводят на мысли о Ветхом Завете, обо всех этих карах Божьих.

Он продолжил:

– Знаете, существуют удивительные параллели между событиями, которые описаны в древнеегипетском манускрипте «Речение Ипувера», и Исходом. Чума и потопы, реки, вода в которых краснеет, и саранча, из-за которой никто не мог видеть лица своего собеседника в течение многих дней. Множество докторских диссертаций были построены на этом, и многие ученые благодарят манускрипт за информацию. И хоть я не читал ни одной, в которой бы упоминалось слово «саранча», я тоже благодарен. – Он замолчал, ссутулился и посерьезнел.

– А ты, Дженнифер? За что будешь благодарна ты?

Застигнутая врасплох, я ответила довольно сдержанно:

– За самые обычные вещи. За здоровье и счастье. За то, что у детей все хорошо сложится. За то, что после пятидесяти пяти лет жизнь у нас с Джеймсом будет такой же полной, как и после пятидесяти. За то, что после шестидесяти, на закате наших дней, мы еще будем чем-то заниматься.

– Он отнесся к этому гораздо серьезнее, чем мне хотелось.

– Возможно. Да. Но это не несбыточные мечты.

– Ну, я довольно благоразумная женщина, – ответила я. – Но, честно говоря, ты меня пугаешь.

– Я не хотел. Но я знаю тебя лет десять. Достаточно, чтобы понять, что слова «благоразумие» и «мечта» нечасто встречаются у тебя в одном предложении.

Потом послышался какой-то шум, Аманда вернулась с камерой. Она жестом попросила нас с Питером встать рядом.

– Нет, нет, – сказала я, – Питер меня изрядно напугал своими речами. Мне бы не хотелось запечатлеть именно этот момент. – Давайте я сниму.

И так я и сделала эту фотографию; память моя так прояснилась, что я могу услышать двойной щелчок пленочной камеры. И в этот момент приехал Джеймс, с вином и цветами, и со своим пониманием того, что важно, а что – нет. Но я тогда этого еще не знала.

Сегодня день, когда срывают маски. Когда скрежещут зубами и закрывают зеркала. Аманда.

Я злюсь на Магдалену.

– Как ты могла скрывать такое от меня? Может, я и больная, но не слабая! Я смирилась со своим диагнозом. Я похоронила мужа. Я могу вынести что угодно.

– Мы говорили тебе. Много раз.

– Нет. Я бы запомнила. Будто бы мне самой отрезали пальцы. Будто бы мне вырезали сердце.

– Посмотри в блокноте. Здесь. Видишь эту запись. И эту. Вот новостная заметка о ее смерти. Вот некролог. Вот, что ты написала, когда узнала об этом. И мы дважды ездили в полицейский участок. Следователи трижды приходили к нам. Мы прошли через все это. Ты скорбела. И еще скорбишь. Мы ходили в церковь. Прочли молитву.

– Я? Читала молитву?

– Ну, я читала, а ты сидела рядом. Ты была спокойной. Не осознавала, но переживала. Такое с тобой иногда бывает. Спокойно принимаешь все, что происходит. Это почти кататония. Я люблю приводить тебя в церковь, когда ты в таком состоянии. – Магдалена не смотрит на меня, когда произносит это.

– У меня есть теория, что церковь идет тебе на пользу в такие моменты. Именно тогда твоя душа наиболее всего открыта, и лечение продуктивно. Тишина, сладкий запах, приглушенный мягкий свет. Присутствие. Однако же на этот раз все было иначе. Ты поднялась. Увидела очередь желающих исповедоваться. Ты заняла ее. Ушла за занавеску. Ты была там довольно долго. Когда ты вышла, на твоем лице были слезы. Слезы! Только представь себе!