Очевидно, поэтому, что царь Алексей Михайлович не мог не предвидеть, хотя бы вероятностно, распри и смуты в результате реформы богослужения, которые ему и его детям, внукам и правнукам (самозванчество продолжалось в России и весь XVIII в. – см. об этом [114]) пришлось увидеть через несколько лет на деле, и которые превзошли всякое возможное его предвидение. К тому же, страшный пример явил ему далекий Запад: только что (20.1.1649) из-за церковных смут, очень похожих на русские, лишился головы его «брат» (в дипломатическом церемониале и в личной переписке) – Карл I Стюарт; все его злоключения, окончившиеся гибелью на эшафоте, царь Алексей Михайлович знал в подробностях. Пришлось и русскому монарху «ходить по краю», ожидая подхода к Москве Разинских толп, в которых было немало противников царской богослужебной реформы; обстоятельства могли сложиться для него и менее удачно; Разин любил его не больше, чем Кромвель – Карла.

Как объяснить эту удивительную «двойную» смелость русского царя? Только так: его православно-военно-экспансионистская внешнеполитическая программа была главным делом его жизни, а его – именно его – церковная реформа была первым, и, как он считал, необходимым шагом в этой программе; ради ее выполнения он становился смелым, и не только смелым, но и очень жестоким к ее противникам. Замечательно, что совершив два особенно впечатляюшие и всем запомнившиеся злодейства (см. с. 349 о Ф. П. Морозовой и с. 333 °Cоловецких иноках), он вскоре и умер. Впрочем, жестоким он бывал не только к старообрядцам; так, по делу о подделке медных денег (см. с. 154) были казнены (уже после патриаршества Никона), как считали современники, более 7 тыс. человек, и более 15 тысяч наказаны отсечением рук и ног, ссылкой и конфискацией имуществ. «В. П. Шереметев участвовал в Русско-польской войне 1654–1655 годов, возглавлял взятие Витебска, после чего отличился тем, что пощадил всю местную шляхту, прогневив этим царя Алексея Михайловича» [173, с. 260]. Вероятно, необычную даже для того времени жестокость он усвоил с самого детства от своего воспитателя – боярина Б. И. Морозова, человека тоже очень жестокого; об этом см. [161, с. 315–316].

Здесь кстати будет вспомнить его постоянное именование «тишайший». На деле «царь Алексей Михайлович вовсе не был «тишайшим» – ни по натуре, ни по делам. Думать иначе – значит, как говорил <о нем> Лейбниц, “принимать солому слов за зерно вещей”» [40, с. 5]. Объяснять появление этого его наименования в царском титуле (илл.1) и даже в тексте богослужения (великий вход на литургии) было бы здесь излишне; отмечу только, что в наше время известно немало фактов, которые «окончательно дезавуируют культурный миф о том, что царь Алексей заслужил у современников репутацию кроткого и смиренного» [40, с. 9]. Этот «культурный миф» был им же целенаправленно создан и старательно поддерживался и, что замечательно, поддерживается доныне; реальная же репутация царя Алексея Михайловича у его подданных, вполне им заслуженная, была как раз противоположной. Имп. Екатерина II в знаменитой речи 15.9.1763 достаточно ясно и точно назвала его: «тиран и истязатель своего народа».

Именно как тиран и истязатель он поступил с честнейшим, ученейшим и доброжелательнейшим к России иностранцем – Ю. Крижаничем. Не поняв его умных советов и прогневавшись на справедливые обличения, он 20.01.1661 сослал Крижанича в Сибирь и не выпускал оттуда до самой своей смерти. Об этом В. С. Соловьев писал Й. Ю. Штросмайеру, что «русским <следует> искупить свои грехи перед Вашим предшественником Крижаничем» [155, 1993, вып.6, с. 146]. Освободил Крижанича из сибирской ссылки царь Федор Алексеевич «в начале марта 1676 г.» [63, ч. 4, с. 304], то есть сразу после 40-дневного траура по отце, в течение которого он никакими делами не занимался.