Другие говорили обратное: мол, кто-то из ярыжек украл штуку шелка, а фавны и сатиры выследили его и долго избивали. Полуживой, дополз ярыжка до своих и просил всю чёрную слободку за него рассчитаться.

Третьи и четвёртые говорили своё: с разных углов торжища виделось разное. Но полгорода видели, как сатиры и фавны с воплями несли убитого по улицам. Все как один – кучерявые, узкоглазые, коротконогие, все в один голос кричали, требуя:

– Розыска! Розыска! Суда и расплаты! Розыска!

Навстречу с чёрной слободки выбирались угрюмые ярыги с дубьём и кольями. Кто-то крикнул про «козлоногих». Смута охватила весь торговый конец города. Бросив товары и спасаясь, буянские подданные фавны, сатиры, наяды, дриады и прочие укрылись в гостином дворе за высокими стенами. Гостиный двор сел в осаду, а кругом него по всем улицам загорелись дома жихарей и богартов, живших в Калиновом Мосту отродясь. Ярыги опрокинули на улицах рогатки, снесли заставы и избили цепами для молотьбы стражу.

– Разгуляюсь, кровушки отведаю! – вопил волосатый бурлак с топором, когда ломились в ворота гостиного двора.

Пробил и оборвался набат – кто-то вооружённый луком не допускал бить тревогу и сзывать городское войско. Погнали конного гонца к тысяцкому, но гонец пропал и не вернулся. Парни Зверёныша сбили его с коня на мостовую, скрутили и бросили под забором. Только толстогубый Ярец нагнулся к нему и промямлил:

– Ты это… Короче, не рыпайся. Тут всё по-правильному, по-нашему.

В ночи пламенем до неба заполыхали приказные избы суконной и шелковной купеческих сотен. Те, кто видели, клялись, что избы заполыхали с крыш, как бывает лишь от осадных стрел с горящей паклей. Но ни стрелков, ни самих стрел так и не нашли (на то и улики, чтобы сгореть без следа).

День спустя на вечевую площадь стащили мёртвых, и приказный розыскной дьяк лично пересчитал тела. С его слов записали, что умерло от огня и побоев тридцать сатиров и фавнов, но очевидцы уверяли, что убитых было более ста и все они работали прежде на лучших людей города.

Гостиный двор тогда выстоял. Его частокол с одного боку зажгли, но сырые дубовые бревна не разгорелись. Три дня буянцы не выходили из крепости. Только раз или два люди видали голубей, что уносились с гостиного двора в сторону моря и Буяна-острова. Позже пришли корабли, и буянский двор опустел. На нанятых кораблях длинной вереницей уходили вниз по реке буянцы, навек покидая Калинов Мост. Жить и торговать здесь стало смертельно опасно.

Месяцы спустя, когда обыватели пересказывали, что происходило на самом деле, они боязливо оглядывались на бывшее княжье дворище, где жил теперь Вольга-Язычник. На днях, сказывают, кто-то подрубил на звоннице крепления, и вечевой колокол с гулким боем сверзился на мостовую и раскололся. Кусок меди, отлетев, попал в голову лошади посадника, что нечаянно оказался на этом месте в этот час.

А еще, старые артельщики сказывают, что болтунов, пересказывающих такие вещи, после вылавливают в реке пониже города – всех как одного с выдранными языками.

– Как теперь не почитать благодетеля? – спрашивал дед-артельщик. – Не спрашивай меня потом, почему молчали да не возмущались. Почёт и слава ему, отцу-то родному. Без славы она и власть не всласть, – так все говорят: и медники, и коновалы, и оружейники, и шорники.

В тот вечер коневоды разошлись за полночь. Уходя, Венциз щурился, что-то подсчитывая, а Гоеслав весь лоснился от важности. У просеки на распутье опять остановились и долго размахивали руками, крича про кузницы и шорников. Когда разошлись, то Грачу казалось, что они и через лес перекрикиваются.