седые шапки, тьмы проталин,
и весь пейзаж сентиментален,
глухому гению сродни.
Аккордами стоят дубы
у выхода, поближе к полю —
его ль исполненные болью?
с ним, непростым, одной судьбы?
Бетховен. Пятая. Полет.
Поток страстей стремится к устью.
О, музыка! твое искусство,
как и декабрь – то в жар! то в лед!
Но оттепель – скорей намек
сентиментальностью грешащим:
расслышим в поредевшей чаще
созвучный жизни кровоток,
чем гений на краю Москвы
аукнулся?
Беда ли в слухе,
когда и не глухие глухи…
Бетховен. Пятая. Увы.
Полковник Ракеев
Майору Старосветову Ю. А.,
начальнику 60 о/м г. Москвы
Рядовой Ракеев охранял от народа гроб с телом Пушкина, который тайно сопровождал на Святогорский погост.
Полковник Ракеев приходил арестовывать Чернышевского на 19-летнее заключение в Сибири.
Полковник Ракеев… с нуля, рядовым
он начал шпионить в средине 30-х,
и снежной зимою летел в провожатых:
гроб черный был нем и поэт недвижим.
Полковник Ракеев, бурбон, однолюб,
изрядно обмыв повышение в чине,
замыслил карьеру – сгодиться царю б
в любом, даже в том, что так стремно доныне.
Полковник Ракеев уж поднаторел
в российской великой фискальной ухватке —
святой ореол охраненья порядка:
там виселиц ряд, там Сибирь, там расстрел…
Полковник Ракеев, кому мы должны
пеаны сложить за усердье, участье —
как он Чернышевского брать в одночасье
примчался – недаром, знать, валят чины!
Ракеев… казалось, простимся, тот век
как будто ушел – но и ныне поэтов
«хранят», хоть дуэльных теперь пистолетов
не сыщешь, да им-то – все в тот же набег…
Кто мыслит, читает – какой разговор! —
опасны, и я на полжизни запомню:
за книжки в «Березке», пока не полковник —
терзал меня точно такой же майор!
И те же приметы, и те же черты:
бесчувственны, наглы, слепы, твердолобы —
им каплю тепла человечьего кто бы
привил… Да молчим, поджимая хвосты,
покуда угрюмо стоит Мымрецов
у будки, и так же орет Пришибеев,
властитель России – полковник Ракеев,
начавший «дознанье» до наших отцов
и нами не кончивший… Тишь да простор
в отчизне да вечная боль за поэтов:
когда-то Ракеев, теперь Старосветов…
Талантов на счет – тех всегда перебор.
Страстная неделя
Я плакальщиц стаю
Веду за собой.
О, тихого края
Плащ голубой!
А. Ахматова
Страстная неделя… Как путь до креста
нелегок! Избитый, он двигался еле,
кроили сподвижницы меры холста —
страстная неделя!
Потомки ковали святой ореол,
на месте церквей уж святоши галдели.
Почти разуверясь, он еле дошел —
страстная неделя!
Поникли товарищи, плакала мать,
негодная к свыше указанной цели.
Он душу раскинул – кого бы обнять…
Страстная неделя!
Случилось однажды, что перейден мост
страданий, все муки схоронены в теле,
да люди укрылись за притчи, за пост —
страстная неделя!
Я плакальщиц стаю веду за собой…
Не долго рыдали, не долго скорбели:
владетель, властитель нам нужен живой —
страстная неделя!
Но, верные сказке надуманной той,
омоем грехи в золоченой купели.
Где он заплатил и какою ценой…
страстная неделя!
Страстная неделя… Что ж, иконостас
искусной резьбой обрамлен деловито.
Как будто бы спишется что-то и с нас
за подвиги чьи-то…
Над куполом снова грачей перезвон
да плач запоздалой апрельской капели —
с доски ль, с штукатурки безмолвствует Он…
Страстная неделя!
У Пастернака
(в годовщину ухода)
Крутые сосны были помоложе
и ели много ниже, реже сад,
как он уже ушел… Пути назад
не отыскать… Великое «быть может» —
тоска по снисхожденью нищих сел,
ручью внизу, поникнувшему дому?
Зачем же к Пастернаку я пришел
так поздно… Обратиться по-иному
уже никак – в порывистом лице
того же бенкендорфовского жала
следы. Май захлебнулся на конце
и помертвел – поэзии не стало,
все возвратилось на круги свои: