Пробка с шумом вылетела из бутылки.

– Пей, земляче.

Холодные пузырьки шампанского сначала освежили Дмитрия. Он передал бутылку дяде, достал из кармана привезённые монеты, раскрыл ладонь.

– Вот.

– Не понял.

– Золото. От «Буратино», – пояснил Дмитрий плохо соображавшему Вячеславу.

– Вижу, что не железо. Шо так мало?

– Не знаю. Еле вырвался от него. Мне в аэропорт надо было ехать, а он, змей, домашний ром под нос суёт.

– Скотина! – вдруг взвыл дядя Слава. – Жидовская рожа. Два золотника за кусок. Да я его!

Он застыл на месте, крепко сжимая бутылку, запрокинул голову, вылил содержимое в глотку и хрястнул посуду о ступеньки.

– Он забыл, как ползал на коленках. Едем!

– Да, куда уж ехать, – отозвался Дмитрий, чувствуя, как «плывёт» от шампанского.

– Едем к «Буратино». Я выпотрошу его гнилую душу.

Дядя Слава шагнул вперёд, наступил на осколок разбитой бутылки, – поскользнувшись, рухнул на ступеньки и покатился вниз. Дима сбежал к нему, наклонился, поднял его голову. Из рассеченной брови текла кровь. Вячеслав открыл глаза.

– Ты живой? – Дима достал платок, вытер кровь. – Завтра поедем, дядь Слав, сейчас поздно – одиннадцать часов.

– Одиннадцать? Летнее детское время. Сегодня, сейчас же.

– Ну, хорошо, вставай, вставай, пошли в машину.

Вдвоём они кое-как добрались до «Волги». Дима посадил его на переднее сиденье, пристегнул ремнём, сам отдышался, посмотрел в зеркало и хлопнул дверцей.

Дома дядя Слава снова протрезвел, и Дмитрию с большим трудом удалось уговорить его воздержаться от поездки в Борисово.

– Я не поеду! – почти кричал Дмитрий, в который раз усаживая дядю на диван. – Я устал и жрать хочу. Ну, хочешь ещё по граммульке, у меня есть. Я яичницу изжарю.

Дядя Слава посмотрел на племянника мутными глазами, изрёк:

– Лады.

Дима вскоре принёс яичницу. Они сели за шахматный столик. Вячеслав успокоился, выпил стопку, пожевал хлеба, заговорил, будто с сами собой:

– Я его, подлеца, с-под ножа снял. Ты знаешь, где я был раньше? – Он поднял голову, посмотрел на своего слушателя, кивнул: – Знаешь. А он всё клялся мне, что на воле копейку спрятал. Счастье дурака светлее, чем красное солнышко. Золото нашёл в старой часовне. Да не повезло – повязали скоро. Показывал одну монету с гербом, при себе носил. Там-то мы его «Графом» кликали; дед, говорит, в графах ходил. Били его часто. Пожалел жида, бо, думаю, убьют старика. Срок один у нас был. Как ко двору поехали – сбежал с поезда, старый козёл. Не нашёл я его тогда. А тут слышу, «Буратино» объявился, золотишком приторговывает. Напугал ты его чем-то. Меня, видать, почуял, падаль. Но ничего, ничего…

Дядя Слава откинулся на спинку дивана, всё больше сползая на подушку. Рюмка выпала из рук на пол.

На другой день в воскресенье Дмитрий проснулся поздно. Сильно болела с похмелья голова, его мутило. Вячеслава Дементьевича не было. На шахматном столике, заботливо расставленные его рукой, стояли две бутылки столичного пива, оставшаяся после вчерашнего водка и хрустальная ваза с апельсинами. Дима кисло улыбнулся, вспомнив вчерашнего дядю Славу.

Водку он не смог выпить, достал из буфета фужер, вылил туда пиво, залпом осушил его. Голова закружилась, стало легче. Дима отыскал сигарету, подошёл к окну.

На улице лил дождь. Ветер заплетал ветви деревьев, изредка погромыхивал далёкий, еле слышный в городской квартире, гром. Заметно похолодало. Синоптики обещали в средней полосе дождь со снегом. А ведь сейчас только август. Где-то звучала музыка. Женский голос объявил пятую симфонию Бетховена. «Я хочу, чтобы музыка высекала огонь из человеческих сердец», – вспомнил Дмитрий. Его всегда удивляло, откуда дядя Слава столько знал. Он не был меломаном, но рассказывал, что эту музыку композитор написал под влиянием французской революции и посвятил её Наполеону, а когда узнал, что Бонапарт объявил себя монархом, – растоптал титульные листы своей симфонии. Дима прислушивался к волнующим звукам, впервые постигая, что музыка Бетховена как бы отвечала принципам Вячеслава, подчёркивала его своеобразное «слово жизни», его излюбленный закон философии: борьбу противоположных сил. Он объяснял это Дмитрию, когда принёс пластинку с записью симфонии. Дядя как-то по-своему переосмысливал композитора, по-своему переоценивал его замыслы, идеи, и Диму поражала правдоподобность, с которой Вячеслав делал для себя и для него выводы.