прозрачностью этой небесной, что сходит к земле и плотнеет,
предметные взяв очертанья в заложники? Нечем
отбиться от почвенной сырости – брось
легчайшие камни, что вмиг тяжелеют полетом безмерно —
в ладонь возвратиться не в силах, ложатся на небе,
надеясь дождаться строителя, бывшего всем.
«О голосе этом природном, цветастом, не скажут…»
О голосе этом природном, цветастом, не скажут
система одобренных знаков и символов четкий набор;
в крыжовнике найдена колкость, но все же
он принят в садовую негу – и трется о ветер,
стараясь шипы затупить: все молчит зеленцой виноватой
о знании детском, закинутом выше, чем кроны смыкались
с дневной тишиной… От плодов не отдернуты руки:
касанье кустов, словно правду, терпеть, представляя —
выходит сквозь дверь болевую ненужная тьма – загостилась
в податливом теле, как будто хозяина нет;
о знании правил, законов, приказов недолго
клубнике краснеть, воспрещая душе поворот
к земле – ну а книгой предписана сладость,
и нечего слушать немые растенья, что дышат
в надзор полицейский, надеясь недоброе время согреть.
«Воскресшей афишей, изгнавшей зачин желтизны…»
Воскресшей афишей, изгнавшей зачин желтизны
с бумаги прогорклой, пока не коснувшейся нашего вдоха —
стена отвечала на власть, проницавшую зренье:
откопаны корни, расспрошены комья земли о былом
истоке событий – грядет перемирье: приди, часовой,
на пост, разраставшийся дальше границ обесцвеченной песни;
такие глубины зарделись, что лучше о сваях, творящихся звездным огнем,
поведать, пока не расклеены буквы на лобных местах:
«…в борьбе с неизвестным врагом не бывайте водой,
иначе втечете под самую высь, в расстояние, в чуждую форму,
в ненужную емкость, какую повергнуть должны…»
Расклейщик смолчит о ведерке, где мутная жижа
берется при вспышке небесной яснеть.
«С любви необъятной – нам берег другой рассмотреть…»
С любви необъятной – нам берег другой рассмотреть,
моста замышляя строительство, чувствуя право
себя обнаруживать глиной, нашарившей чистую воду;
для брода родится река и глядит в человека с такой
проявленной нежностью, что не чураться проявки – все легче;
схоронена пленка в нутро аппарата —
совсем как ушедший, что ждет световых отпечатков
безмерности, выбравшей дерево, облако, речку и куст
своими агентами здесь, где снуют чудеса тыловые;
вербовочной сладостью липнет к душе поцелуй,
соцветья и пчелы гордятся накопленным клеем.
С любви необъятной не воду ночную испить
приходит просвет, что казался себе человеком.
«Дыхание кожи, раскрытие пор, красотой разогретых…»
Дыхание кожи, раскрытие пор, красотой разогретых:
огонь с поволокой, зачем человека влечешь —
раскрошено зарево, искры творят подношение клюву,
надето на воздух (поверить легко) перемирье,
теперь не замерзнут следы речевые, рассветами полнясь;
волокна пропитаны тем, чем стыдится погода предстать:
о пасмурный полдень, для вдоха довольно морского величья,
но лучше насущное мыслить – как сделать продажи
источником неба, где звезды растут в необъятном числе;
да, неба бывало премного, да все
сдышали, себя нараспев поджидая в тени
свободы, ветвящейся жаром, внимательным к песне.
«Когда подбирается рабство к поверхности тела…»
Когда подбирается рабство к поверхности тела,
земная прикормленной птицей напета броня —
прозрачными латами можно дышать, обнажая
словесную тягу к покою, восславив покровы, но прежде
канат световой уловить на привычных частотах:
свиванье, ты – принцип, какому подвержены волны,
чье радио вхоже в столицу любви неизбывной.
В эфире – лишь лязганье схватки, кольчужная примесь
к прибрежью, надетому спешно на тело рассказанной мглы;
здесь время подарит храбрейшему воину негу,