– Почему вы решили, что они к людям ушли? – спросил Федот. – Да еще и веру вашу порушили?

– Дак в тайге-то с проклятущим металлом делать нечего. Весь соблазн в миру, тем паче с таким богатством… Аки иуды проклятущие отринули веру, продались за тридцать серебряников…

Делать нечего, погоревали мы, провели судное моление, выбрали Ларивона духовником да и подались дале…

– Что такое – судное моление? – недоуменно спросил Федот.

Старец помолчал некоторое время, а потом со вздохом, нехотя продолжил воспоминания:

– Страшное, безбожное это дело… У Микулы-то, сына Филаретова, в общине остались жена Ефимия да сынишка двухгодовалый. Золото это проклятущее затмило разум мужику, – бросил он и жену, и мальчонку безгрешного. Ларивон-то, став новым духовником, особо осерчал на Филарета. Он давно уже метил на его место, да все подходящего случая не было… А тут на-ко, сам духовник старый место ему освободил. Я так думаю, – задело его и то, что Филарет с Микулой унесли все золотишко, нами намытое. Вот Ларивон от злобы великой и устроил судное моление. Долго пытали Марфушку: не знала ли она о черных замыслах беглецов?

– Кайся, грешница, – орал Ларивон на судном спросе, – перед миром древних христиан, какие за веру на смерть идут, кайся!

Та твердила, что ни сном, ни духом не ведала об этом. Все было бесполезно, – уж коли зверь ощерил клыки, он должен непременно омочить их в крови… Загнали ее с малышом в ихнюю же землянку, забросали хворостом, да и сожгли…

– Господи Суси, страсти-то какие! – крестился Федот, с испугом глядя на старика.

– Да, вот с тех пор я и начал задумываться о праведности, искренности нашей веры. Еще отроком я злился кажинный раз, когда отец «для порядку» поучал маманю: намотает на руку ейную косу, пригнет к земле и лупит как Сидорову козу.

Тут старик ненадолго замолк, переживая прошлое, а потом, горько вздохнув, продолжил:

– Никак я, малец, не мог понять, для чего такая ненависть у наших старцев к женщинам. Толковали: мол, Ева-потаскушка позналась со змием-сатаной, после чего совратила и Адама.

Не мог понять я, несмышленыш, для чего некоторые из наших мужиков таскают на себе вериги или власяницы?..

– Что это – вериги, власяницы? – удивленно спросил Федот.

– Вериги – это тяжесть на теле. Которые таскают на себе железа с шипами, чтобы тело кололо. А власяницы вяжут из конского волоса. Рубаха такая. Надевают ее на голое тело и носят годами, не снимая.

– Что, и не мылись?

– Нет.

– Так, чай, тело-то чешется под ней.

– Не то, что чешется, – струпьями покрывается, гниёт…

– Зачем всё это?

– Так они изнуряют плоть, чтобы плотскому искусу не поддаться.

– Господи, дикость какая! – снова начал креститься Федот.

– Взяв власть, Ларивон-то совсем распоясался. Кажинный раз, когда мы останавливались на лето, чтобы посеять рожь да овес для лошадок, копали себе землянки. А тут Ларивон распорядился сооружать вроде как молельную избу, а сам и жил в ней с семьей.

– А как же ты оказался один, – спросил Федот. – Где же ваша община?

Дед долго молчал, а потом решился рассказать:

– Тяжелая это история. Полюбилась мне Марфинька… И хоть женщины всегда обязаны были носить платки на голове, натянутые на самые глаза, порой и она стреляла в меня глазками. Полюбили мы друг друга… Да только, видно, не суждено было нам быть вместе.

Дед тяжело вздохнул, но, собравшись с силами, продолжил:

– В общине не спрашивают, кто кого любит, – старец-духовник решал, кому с кем жить. Вот и порешил Ларивон женить своего сына на Марфиньке. Даже день свадьбы назначил…

Бабье лето выдалось теплым, и я спал не в душной землянке, а на стожке сена, укрывшись меховой полостью. Так вот, в ночь перед свадьбой она тайно пробралась ко мне… Простоволосая… Мы любились всю ночь, а только светать стало, она ушла… Насовсем…