– Он мой отец, – Жёлудь не спеша прожевал, собрался с мыслями.

– Довольно крутенько начал.

– Он всегда такой.

Ратник удовольствовался ответом и отошёл к своим. Дружинники принялись оживлённо совещаться.

– О чём спрашивал? – подскочил Михан, жадно искавший знакомства с дружинниками.

– Об отце, – во всём, что касалось бати, Жёлудь был сдержан.

– Эвон! А чего спрашивал?

Жёлудь вместо ответа сунул в рот кусок и основательно заработал челюстями.

– Что ты молчишь, дурень? – не выдержал Михан. – Говори давай, чего спрашивал-то?

– Чего пристал как репей? В дружину тебя всё равно не возьмут. Ты сначала жрёшь без ума, потом серишь без памяти. Куда тебя в княжье войско, чтоб ты в строю набздел? Тебе дело не на рати, а срати.

– Тебя, дурака, слушать уши вянут, – Михан скорчил козью рожу и отвернулся с чувством глубокого разочарования.

В парне боролись гордость и жгучее любопытство. Последнее победило, Михан оглянулся, но деревянная морда Жёлудя, косящегося на него с плохо скрываемым ехидством, отбила охотку интересоваться. «Довелось в кои-то веки попить из меня крови? – погнал гурьбой обидки уязвлённый в самых чистых своих честолюбивых помыслах Михан. – Валяй, куражься, гниль. Разошлись наши пути». Он изобразил равнодушие и упругой походочкой направился к обозникам, возле которых бард Филипп расчехлял свои гусли.

– Сытое брюхо к учению глухо, – подначил бард мужиков. – Коли потехи час наступил, делу время потом найдётся. Что вам дёрнуть для лучшего пищеварения?

– Давай «Смугляночку», – сообразились промеж собой обозники, – а мы подпоём.

Филипп влез в шлею, поудобнее устроил гусли, для разогрева проверил лады. Длинные пальцы барда проворно забегали по струнам, рождая бойкую мелодию.

Бард замер, мужики набрали воздуха, хором грянули:

И заржали оглушительно, как четвёрка коней Водяного царя.

Весёлые были песни у барда Филиппа. Михан аж заслушался. Бард, приметив его интерес, подмигнул, поманил в круг:

– Давай к нам! Жги, паря, не робей.

От такой чести у Михана словно крылья выросли. Обозники дали ему место, и парень влился в коллектив. К концу обеда он знал все куплеты «Смугляночки», а бард и караванщики всё про Щавелев Двор и тихвинские расклады.

Дошли засветло, однако умаялись. От Заречья дорога пошла в гору, сделалась суше и на лучших своих участках напоминала Московское шоссе. Из края озёр и болот поднялись в город плотин, каналов и шлюзов, стоящий на великом водоразделе.

Вышний Волочёк встретил путников гомоном и ядрёным духом пивной слободы. В нос шибало, ажно кони ушами пряли и, ободрившись, мотали головой. С обеих сторон дороги потянулись солодовни, овины, склады, поварни, уксусный и пивоваренный заводы. Проезд запрудили телеги. Деловые мужики тягали с возов мешки, катали бочки, сновали целеустремлённо и весело, но на ихних харях не было деревенской благожелательности. Здесь в силу вступал город, богатый, серьёзный. Даже звонкий смех русалок с заводи лесозавода не умалял впечатления охватившей горожан предприимчивости. Отряд поднялся по главной улице до центра, а зоркие лесные парни не приметили ни одной праздной рожи. Вместе с тем Вышний Волочёк не был окаменевшим в державной красе Великим Новгородом. То был город беспрестанной речной движухи, кипучий, проникнутый до корней земли добровольной тягой к труду, исполненный осознания собственной важности основной водный узел Верхней Руси, но нисколько тем не кичащийся. Здесь без остановки вкалывали: чинили изъезженные телегами торцы, разбирали крышу нестарого ещё полукаменного дома для надстройки третьего этажа, что-то подкрашивали, ремонтировали. Видно было, что денег тратится немерено, однако с каким-то особым умыслом. Даже растянутое меж коньками поперёк улицы огроменное алое полотнище с непонятной надписью «Все на благоустройство Тверецкого бечевника!» тоже для чего-то служило.