Прошло несколько минут, и супружеская пара, пожелав всем счастья, ушла своей дорогой. А навстречу нам продолжала двигаться колонна гражданских лиц. Наш конвоир о чем-то переговорил с охранником этой колонны, потом подозвал меня к себе и сказал по-немецки примерно следующее: “Не думайте о об эсэсовцах только плохое. Как можно быстрее присоединяйтесь к колонне, переодевайтесь в гражданскую одежду, если она найдется у ваших соотечественников”. Так мы освободились от военного плена и превратились в гражданских пленных.

В колонне нам быстро достали нужную одежду: рабочие куртки, брюки, кепки, а для Саши Гуляченко выделили отдельную тележку, в которую мы сложили шинели. Поверх вещей на тележку посадили раненного Сашу».

«Было не только страшное, но и светлое. Я сижу на пресненской пересылке. В камере около восьмидесяти человек: уголовники, большей частью осужденные за хулиганство, за кражи, за разбой. В моей камере не было ни одного осужденного за убийство. Наверху – женская камера. Двадцать женщин сидели за убийство. Были и кондовые воровки. И обе камеры занимались тем, что называется “коня гонять” или “тискать роман”. Конь – это кисет на веревочке, женщины нам его спускают через оконную решетку, а мы принимаем специальным! крюком. Курево так гоняли друг другу. А “тискать роман” это вот что: мои мужики начинают “роман писать”, естественно, на грязную половую тему. Страничка заканчивается многоточием, мол, продолжайте вы. Кисет передается наверх, и следует продолжение. И так в течение всей ночи. Мужчины пакость “гоняли” ту еще. Но то, что приходило от женщин… более изощренной мерзопакости я в жизни не читал! И тогда я понял, что такое сосуд немощи. То есть полный беспредел. Если баба становится алкоголичкой – это уже насмерть. Если она становится паханшей, то никакой атаман Кудеяр ей в подметки не сгодится. Дальше пяти строк я читать не мог. Просто тошнит.

А еще переговоры так проходили: кружку прижимаешь к трубе и кричишь – слышно как по сотовому телефону. В женскую камеру передают: “А у нас Поп сидит” – “А молитвы знает?” Тут я уже взял “трубку”: “Знаю”. – “Слушай, меня сейчас на этап. Людмила зовут. Ты мне напиши молитву”. – “Сейчас напишу”. Молитву святой Людмиле я не знал, но по общему образцу написал. Что-то вроде: “Избавь меня от всех скорбей, направь на путь истинный”. Передали. Там – тишина. И вдруг понеслось: “Давай и мне, и мне, и мне”. Я говорю: “Хорошо, только ‘роман тискать’ хватит”. Сочинял молитвы с ходу на целый лист… “А Евангелие вам не нужно?” – спросил. Как они заорали: “Давай!” Я для них три написал. Это продолжалось трое суток. Я не спал и не ел эти трое суток, и это были самые счастливые дни в моей жизни.

Потом приходят просьбы, вернее, требования учить, как жить. Одна пишет: “У меня любимого нет, есть одни е…”. Отвечаю: “Лапонька моя, да ты же сама этого хотела. Всю жизнь свою ты сама только их и искала. Любовь свою ты не искала”.

Потом говорю:

– Девки, шмон будет обязательно на эту тему. Сейчас себя понудьте: запомните молитву своей святой.

И они это делали. “Роман” уже больше не “тискали”.

Через трое суток меня вызывает “кум”. “Кум” – это оперативный работник, который должен следить за тем, что творится в камере. Сидит мальчик 22-х лет и говорит мне такие слова: “Ты что мне камеру развращаешь?” Тут я взорвался: “Порнуху гонять – это нормально, а когда девки молитвы потребовали – это разврат?!” Так вот: через десять минут он полушепотом: “А молитву Сергею знаешь?” – “Молитву Сергию Преподобному знаю. Сейчас сделаем”. Я ему на два листа сочинил молитву. Потом в Лавру ходил, спрашивал: “Батюшка можно было так делать?” Батюшки смеялись, отвечали: “Можно”».