– Но если ты его ранишь – ты знаешь, что будет.

Она покивала, светлые волосы падали на лицо, и он видел, где у нее на плечах и на запястьях наливаются синяки. Мятежный не хотел слишком напряженно думать, как она будет объяснять это Валли. Всегда находила способ. Найдет и сегодня.

– Знаю конечно, – отозвалась негромко. – Ты меня убьешь. Только раньше ты себя убьешь. Если так продолжишь.

Как живут люди, если не закапывают себя в горячих углях собственной боли?

Марк не стал с ней спорить, не стал продолжать разговор. Только сжал зубы и отвернулся, ушел, не разбирая дороги, дальше по коридору. Саша задумчиво смотрела в спину торопливо уходящему по коридору Мятежному. И вот это действительно было похоже на бегство.

Сколько еще боли сможет жить под этой крышей?

Дети Центра привезли с собой мало вещей и много боли. Выросли дети, выросла и их боль.

(Когда в Центре в городе над Волгой появилась девочка)

Пропало перышко…

Мамина шкатулка, а особенно мамин браслет, были Сашиной гордостью, маленьким кусочком дома где-то среди волчьей стаи. Всем, что у нее осталось, потому что ту часть наследства, что лежала в банке, Саша получит только в день совершеннолетия. И даже тогда оно не станет материальным, не будет помнить родительские прикосновения и руки. Шкатулка не сгорела в огне, а украшения даже будто стали сверкать ярче. Мамины любимые серьги, ее кольца, Саше тогда они были великоваты.

Саше Озерской было пятнадцать лет, в Центре она прожила всего месяц и все еще пахла домом, парфюмом, даже морем: ее дом стоял рядом с ним. Маленькая жертва большого огня привезла с собой немного: мамину шкатулку, собственную ненависть и новообретенное сиротство. Браслет тоже должен был быть велик, Саша готовилась подвязывать его или найти любой другой способ, лишь бы он всегда был с ней. Вот только когда Саша попробовала надеть его, браслет оказался впору. Можно было бы притвориться, будто мама рядом. Ее красивая мама, золотые волосы, россыпь веснушек и глаза с золотыми крапинками. Браслет – мягкое мамино прикосновение к руке, два колокольчика по краям – напоминание о мамином смехе. Саша любила представлять, что где-то далеко мама еще смеется. Что мама ждет ее домой. И если она будет достаточно несносной девочкой, из мерзкого Центра ее выгонят, и мама с папой возьмут ее обратно. Саше было пятнадцать, и, конечно, она знала, что никуда не денется, была скорее злым подростком, она шипела и кусалась. Никому не шла в руки. А мамы с папой не было. Их сожрал большой огонь.

Двадцать семь маленьких золотых перышек на браслете звенели при ходьбе, их легко было снять, но они никогда не терялись сами. «Механизм надежный», – говорила Саше мама. Саша пересчитала перышки еще раз. И снова. Перышек получалось двадцать шесть. Хоть что ты с ними делай. Двадцать шесть, и все.

Саша обшарила всю комнату. Саша заглянула в каждую щелку. Исползала все на животе. Саша почти плакала, когда пошла искать двадцать седьмое перышко по всему Центру. Спрашивая у всех, кто попадался ей навстречу: «Вы не видели мое перышко? Пожалуйста, у меня пропало перышко. Я нигде не могу его найти».

И это было самое вежливое и самое мягкое высказывание, что стены Центра слышали от Саши Озерской.

Все это ровно до того момента, пока над ухом не раздался голос Мятежного: «Все скулишь, бедная дурочка? Перышко пропало?»

Мятежный не был к ней добр, хотя его очень просили. Саша не слышала речи Валли, но примерно представляла, как она инструктирует своих подопечных, вроде: новая девочка недавно потеряла родителей, ведите себя прилично. Валли выглядела именно таким человеком. Марк Мятежный был ее первым, самым первым ребенком – выжившим на границе со Сказкой. Сейчас этот ребенок – уже в пятнадцать лет жутко высокий, похожий на башенный кран – стоял рядом, и усмешка у него была настолько победная, настолько злая, что хотелось стереть ее с лица, хотелось его ударить. Саша бы в жизни до такой высоты не допрыгнула, но ничего. Это неважно.