Знала, что, когда он закончит, отстранится бережно, будто может ее сломать, глаза у него будут темные, начисто лишенные зрачков. И что, когда все закончится, дрожать будут они оба.

Грин упирался лбом в ее плечо, похожий на воробья, взъерошенный, совершенно потерянный.

– Спасибо. – Его голос звучал хрипло, и Саша почти боялась спрашивать у него, что он чувствует в этот момент, что он видит. Она не отталкивала его, ей было смешно до горького, сколько людей в Центре отдали бы за него жизнь? Если бы только это сработало.

– В следующий раз я не буду тебя уговаривать, слышишь меня? Как маленький, Гриша. Тебе нужно лучше о себе заботиться. Это глупость какая-то, я бегаю за тобой по Центру и будто уговариваю таблетки выпить. Грин, милый, не желаешь ли отведать моей крови?

Теперь они смеялись, хотя было нисколько не весело, из форточки тянуло теплой летней ночью, пахло жаром и пахло кровью. Саша не заметила, в какой момент он ее обнял, держал крепко, будто цеплялся. Некоторые вещи ты не хочешь даже фиксировать, ты просто позволяешь им случиться. И это будет правильно.

– Хорошо, это просто… Странно, знаешь? И после я ощущаю себя странно. Но мне за них не стыдно.

Саша чувствовала себя положительно вымотанной. Уставшей. Ломило тело и ощутимо саднил порез, не хотелось шевелиться. Не хотелось уходить. Было тепло. Грин наконец поднял на нее глаза, его губы до сих пор были перепачканы кровью. Саша знала, что, скорее всего, успела вымазать халат, и беспокоилась об этом мало. Он никогда не резал глубоко. А я бы ему позволила? Если я допускаю это? Что бы я еще позволила?

Саша оттирала кровь с его лица, чтобы не думать хотя бы об этом, Грин пытался поймать ртом ее пальцы, Саша не помнила таких теплых ночей, таких тихих ночей. И не помнила, чтобы ей так хотелось где-то остаться.

Ты не можешь быть прежним после видений, после пережитой смерти и после таких улыбок. Ты никогда не забываешь человека, если между вами кровь, неважно, в каком качестве. Это просто происходит и переворачивает всю твою жизнь. Только последнее тебе даже нравится. Что же это выходит, не все поворотные события – это больно? Иногда это и ярко. И хорошо. И тепло так, что даже жарко.

Он улыбался, пока накладывал повязку, глаза почти вернулись в норму, на щеках, кажется, проявился румянец. Саше нравилось видеть его живым, жизнь была ему к лицу.

– Оставайся?

Она смотрела на него растерянно, про себя смеялась над собственным тотальным смущением. Саше Озерской так нравилось думать, что она взрослая. Что она разучилась смущаться. С тобой так легко смеяться.

Грин продолжал, отчаянно запинаясь:

– Не в смысле. Ну, то есть, мы не будем ничего делать? Просто ляжем спать. Я не хочу сейчас оставаться один.

Она знала это чувство хорошо, изучила его до последней трещинки, жила в нем. Я не хочу быть одна, пожалуйста, не оставляйте меня одну.

– Я уж думала, ты не попросишь. Двигайся.

Есть вещи, которые просто хороши. Кровать, в которой они без труда помещаются, но делают вид, что с этим есть какие-то проблемы, чтобы оказаться ближе. Чьи-то горячие ладони или чьи-то острые коленки, как Грин смеялся ей в волосы, еле слышно, и как Саша удивленно качала головой: «До чего ты теплый». Есть моменты, которые оглушительны в своей радостности. Даже если они будут совершенно неуместны.

– Я слышу, как у тебя сердце бьется. – Саша говорила шепотом, хотя необходимости в этом не было. Грин отвечал тоже шепотом, куда-то ей в плечо:

– Я твое слышу тоже.

Как страшно привязываться к чему-то настолько хрупкому, до чего смерть может дотянуться прямо завтра. Саша прикрыла глаза, прислушиваясь к ощущению, горячему кольцу рук, мерному дыханию рядом с ее ухом.