– Но что это значит?.. Ведь я не солдат, я иностранка, француженка. Ко мне это не может относиться…

– Дело в том, дитя мое, – мягким отеческим тоном произнес доктор, – что завтра должен отплыть в Европу транспорт с пленными, с государственными преступниками, многие из которых находятся здесь, в госпитале. Комендант опасается побегов… Принятые им меры не могут оскорблять вас лично, так как относятся ко всем без исключения.

– Все это одни слова, милостивый государь, а фактически я все же лишена свободы. Я потребую консульской защиты. В последний раз говорю вам: выпустите меня.

– Часовым отдан строгий приказ. Против вас будет употреблена сила. Все, что я могу для вас сделать, это послать от вас записку в комендантское управление.

– Милостивый государь, я не привыкла просить о том, чего имею право требовать. Против силы я, как женщина, ничего не могу поделать. Я поступила сюда на службу добровольно и служила верой и правдой, а между тем со мною поступают как с преступницей, вопреки всякому праву, вопреки всякой справедливости. Знайте же, что после этого я не останусь здесь больше. Прошу вас не рассчитывать на мои дальнейшие услуги. Я выхожу в отставку.

– Но, мадемуазель, подумайте… не горячитесь… зачем такая поспешность.

– Имею честь кланяться, милостивый государь.

Взбешенная Фрикетта покинула опешившего доктора и как буря промчалась к себе в комнату, где и заперлась.

Через некоторое время к ней вернулось ее обычное хладнокровие, то хладнокровие, с которым она проводила свои необыкновенные хирургические операции, удивлявшие старых и опытных врачей.

– Надо подумать хорошенько о том, как бы спасти Карлоса и Долорес, – сказала она себе. – У меня еще полсуток времени.

Не теряя ни минуты, она отправилась к своим друзьям и объяснила им ситуацию. Карлос и Долорес приняли тяжкое известие совершенно спокойно. Они были давно готовы ко всему. Полагая, что теперь все кончено, Карлос обратился к Фрикетте с просьбой дать ему и его сестре какого-нибудь яда, который бы действовал верно и быстро.

Фрикетта отказала наотрез.

– Рано еще, – пояснила она. – Это успеется.

– На что же вы надеетесь?

– Я надеюсь улизнуть вместе с вами от этих благородных гидальго, которые, как оказывается, хуже и грубее прусских солдат… Как! Не пропускать меня!.. Меня!.. Хорошо же!

– Скажите, что же нам теперь делать?

– Вам – ничего не делать. Будьте только готовы и ждите полуночи. Ждите и надейтесь!

С этими словами Фрикетта выпорхнула от них, как птица, и долго после того советовалась о чем-то с Мариусом.

К одиннадцати часам вечера лицо Фрикетты прояснилось. Мариус отдувался, как кит, сдерживая готовые вырваться у него восклицания радости и торжества. При свете догоравшей свечи он заканчивал ни более ни менее как гримировку своей собственной особы. Его черная борода превратилась в рыжую, какие нередко встречаются у испанцев. То же произошло и с его густыми лохматыми бровями. Стоя перед зеркалом, он смеялся и говорил Фрикетте:

– Э!.. Я теперь точно и не Мариус… Никому теперь меня не узнать, черт возьми!.. Вот так химия!.. Ведь это все химия сделала, мадемуазель, не правда ли?

– Химия, химия, Мариус. Она играет большую роль при всяком нашем побеге. Мне она сослужила не однажды хорошую службу… на Мадагаскаре и в Абиссинии… Ну, с этим, значит, кончено. А остальное готово у вас?

– Как же, мадемуазель, все готово.

– Так пойдемте к нашим узникам.

Провансалец взял под мышку три свертка средней величины и пошел за Фрикеттой по госпитальным коридорам, слабо освещенным газовыми рожками.

Приближалась полночь.

Фрикетта вошла в палату, где ее дожидались брат и сестра.