Она подняла перчатку, и тут же в комнате щёлкнул выключатель – свет мигнул и погас. Только окно и свеча. Но свеча горела.

Как? Она не зажигала её. Она подошла к подоконнику – воск был ещё только начал стекать.

Арина посмотрела в окно. И вздрогнула. На противоположной стороне улицы, в окне дома, точно напротив, стояла женщина. Белая блузка, волосы в пучке. И она смотрела прямо на неё. Без движения. Как фотография. И тут она подняла руку и написала пальцем на стекле изнутри:

"Ты уже внутри."

Арина отпрянула от окна. Свет снова включился. Пластинка остановилась. В гостиной прозвучал щелчок – как будто выключился свет, но наоборот. Всё замерло. Квартира вновь стала привычной. Но что-то в ней изменилось навсегда.

Дом говорил с ней. Но чужими голосами.

И если он начал вспоминать – значит, скоро начнёт вспоминать и она.

На следующее утро Арина решилась выйти. Дом был затихшим, но не спящим. Она чувствовала это кожей. Он дышал под стенами, слушал её шаги, провожал взглядом невидимых глаз. Всё казалось прежним: ковёр в коридоре, кружка на кухне, но воздух стал плотнее. И свет казался другим – не дневным, а изнутри.

Когда она спустилась по лестнице, лифт не работал. Ни кнопка, ни лампочка. На третьем пролёте она остановилась. На перилах лежал слепленный из глины человечек. Маленький, кривой. Его лицо было смазанным, как если бы кто-то специально стёр черты пальцем. Он лежал там, будто кто-то хотел сказать: "Я был здесь. Я слежу."

Возле подъезда, в глубокой тени каштана, на старой скамье сидел мужчина. Старик. В длинном пальто, с газетой. Он не читал. Он смотрел. Прямо на неё. Будто знал, что она выйдет именно в эту минуту. Будто ждал.

– Вернулась, значит, – сказал он.

Арина замерла. Его голос был сухой, но в нём звучала усталость, не гнев. И… печаль.

– Простите?

– Ты в сорок шестом так же вышла. С тем же лицом. Только волосы были короче.

– Я… Это ошибка. Мне двадцать девять.

Он хмыкнул и развернул газету, на обороте которой был не текст, а чёрно-белая фотография улицы. Той самой, на которую выходил её дом. Только машины были послевоенными. И люди – в фуражках, шинелях, платках. И на переднем плане – она. Или кто-то, невероятно на неё похожий.

– Память здесь не как у людей. У дома своя. Он не забывает. Он ждёт, когда вернутся те, кто не ушёл до конца.

– Вы кто?

Он не ответил. Только медленно сложил газету и положил рядом. Встал, тяжело опираясь на трость.

– Береги свет, – бросил он на прощание и исчез в переулке, словно в тумане. Хотя утро было ясное.

Арина подошла к газете. На ней уже не было фотографии. Только пустая сероватая бумага. И на ней кто-то ногтем выцарапал: «КОНЧИНА ЧЕРЕЗ СЕМЬ».

Её сердце замерло. Через семь? Что? Дней? Часов? Кто?

Сзади донёсся щелчок – почтовый ящик. Она обернулась и увидела, как створка одного из ящиков медленно закрывается. Это был её ящик. В нём – свёрнутый листок бумаги. Пожелтевший, но свежий. В нём не было текста. Только ноты. Короткий фрагмент, словно музыкальный шифр. И внизу надпись: "Повторение – мать возвращения".

Арина спрятала ноты в сумку и пошла обратно. Она чувствовала, как весь мир за её спиной сжался. Как будто улица не хотела отпускать. Шаг за шагом, дыхание учащалось. Под ногами скрипели ступени, как будто кто-то подражал её шагам чуть сзади. Обернулась – никого.

На лестнице ей показалось, что в окне на площадке кто-то мелькнул. Женский силуэт. И голос. Едва уловимый:

– Ты ведь всё равно не уйдёшь. Ты уже часть этого места.

На площадке перед её дверью лежал ещё один предмет. Маленькая кукла из тряпок. Вся серая, без лица. Только чёрные нитки вместо глаз. На груди – пуговица. Когда Арина подняла её, та показалась неожиданно тёплой.