– Ммм. Хорошее.

– Классное.

– Ты такое любишь. Мы его пили несколько раз, когда…

– Да-да, точно пили.

– Терпкое.

– Грузины плохого вина не делают.

– Конечно. Говорят, они вино пьют вместо воды.

– Да, белое вино. Как воду. Прямо из кружек.

Разговор захлебывается, и мы снова хватаемся за бокалы, чтобы чем-то себя занять, – и правда хорошее вино. Жидкости в бокале все меньше, свет электрической лампы оседает все глубже, почти касается дна. Стирается ощущение кого-то третьего в комнате, мы вернулись в наш безопасный режим и говорим ни о чем. Страшно представить, что с нами произойдет, если мы начнем обсуждать что-то значимое. Фоном работает телевизор – мы выключили звук, и только картинки мелькают на экране: воронка в земле, разрушенные дома. Этого мы с Витей тоже не замечаем. Тем для разговоров остается все меньше – все больше вещей попадают под запрет, – поэтому после вина мы нахваливаем Грузию. Надо будет туда съездить. Сейчас подорожали билеты, а те, что стоят нормально, обязательно с пересадками. По пятнадцать часов ждать второй рейс. Выше гор только горы. По телевизору показывают кадры дымящегося дома. Перевожу взгляд, Витя хмурится над котлетой и наконец обращается к ней – новая привычка говорить с предметами, раньше не замечала:

– Я тут думал.

– И что?

– Нам надо поговорить. Когда мы это все потеряли?

Что на тебя нашло, черт возьми? Мы не разговариваем – это наша фишка. Я даже не смогла написать тебе прощальное письмо. О котором ты никогда не узнаешь, потому что я тебе не расскажу. Видишь, Витя? Мы не раз-го-ва-ри-ва-ем! Эти мысли я тоже оставлю при себе, потому что собираюсь промолчать и на этот раз.

– А мне больше не хочется прятаться. – Витя не собирается останавливаться. – Мне тридцать шесть. Я хочу разобраться, что происходит. То, что мы расстались, было ошибкой?

Да что же ты творишь?

– А, так у тебя кризис? Конечно, давай поговорим. Почему бы нет, раз у тебя проблемы.

Витя как будто не слышит ядовитый, саркастический тон, которым я пронизываю каждое слово.

– Что сейчас между нами происходит? Ну глобально. Мы друг другу кто?

– Ты почему со мной вопросами разговариваешь? Что с тобой произошло?

– Хорошо, давай не вопросами. Я вижу, ты сама не своя.

– Да, конечно. Я только что вернулась хрен пойми откуда.

– Я знаю. Ты думаешь, на меня это никак не повлияло? Я не знаю, что ты пережила. Уверен, это было страшно. Я тоже много думал.

– Ах, он думал. Зашибись. Думал он, пока я там подыхала.

– Я с тобой поговорить пытаюсь. Типа, вот я здесь. Привет!

– Почему нельзя просто есть эти чертовы котлеты? Я для тебя готовила, знаю, ты их любишь.

– Спасибо.

– Да на здоровье! Ну что ты за человек, зачем разговаривать? Ты чего пытаешься добиться, я не пойму.

– Я серьезно. Мне можно доверять.

– Тебе? Правда? Это после больницы ты мне помог?

Вижу, как меняется его лицо. Да-да, если уж мы трогаем запретные темы, то давай не останавливаться на полпути. Ты думал, я позволю тебе выглядеть тут благородно? Черта с два, мы слишком хорошо знакомы, чтобы ты передо мной кого-то играл. Когда я загремела в больницу, ты приперся ко мне только на третий день с конфетами и жалким видом. Где ты был до этого, почему отвечал на звонки урывками по три-пять слов? Говорил, что работаешь по двенадцать часов и не успеваешь привезти мне вещи в приемные часы с семнадцати до девятнадцати. А отпроситься? Ты был с ней, да? Потом оправдывался, что не понял, как это важно, ты же не разбираешься в женском здоровье. А что тут разбираться, я в больнице, дебил. Если человек в больнице, значит, это серьезно. Кто добровольно туда ляжет?